— Надеюсь, ты не стал соглашаться?
— Стал. А не надо было?
— Но мы же сами собирались куда-нибудь поехать! Ты не должен ехать с ним, пока не съездишь со мной!
— Послушай, что ты такое говоришь? При чем тут ты?
Она уставилась в свою книгу. Глаза потемнели до черноты. Я не хотел, чтобы она сердилась. Но и подвесить ситуацию в неопределенности для меня было невозможно, я хотел внести ясность.
— Я не общался с Ингве уже не помню сколько. И не забывай, что здесь я никого не знаю, за исключением твоих друзей. Мои живут в другой стране.
— Ингве только что был здесь.
— Слушай, ну кончай.
— Да-да, езжай, — сказала она.
— Хорошо, — ответил я.
Позже, когда мы легли спать, она извинилась, что ей не хватает великодушия. Ничего страшного, ответил я, пустяки.
— С тех пор как мы вместе, так надолго мы еще не расставались, — сказала она.
— Да, — кивнул я. — Может, и пора.
— Что ты имеешь в виду?
— Мы не сможем не расцепляться до конца жизни.
— Мне казалось, мы хорошо живем, — ответила она.
— Очень хорошо, конечно, — сказал я. — Но ты же понимаешь, о чем я говорю.
— Конечно, понимаю, — сказала она, — но не уверена, что готова с тобой согласиться.
Из Лондона я звонил ей дважды в день, потратил чуть не все деньги ей на подарок, у нее через несколько недель был день рождения, тридцать лет, но одновременно я впервые осознал, поскольку впервые увидел свою стокгольмскую жизнь со стороны, что по возвращении домой пора брать себя в руки и садиться работать, потому что, пока я упивался счастьем, растрачивая и деньги, и себя направо и налево, не только лето просвистело, но и сентябрь уже кончается, а воз и ныне там. Первый мой роман вышел четыре года назад, а второго нет как нет и не предвидится нигде, кроме как на в общей сложности восьмистах страницах «начал» не написанных за это время книг.
Дебютный роман я писал по ночам, вставал в восьмом часу вечера и работал до утра, и, видимо, этой свободы, этого ее простора, мне теперь и не хватало, чтобы взойти на нечто новое. Я уже подступился было к нему в последние недели в Бергене и в первые стокгольмские — та история, как отец отправляется ночью ловить крабов вместе с двумя сыновьями и один из них, безусловно списанный с меня, находит мертвую чайку, и когда я показал ее папе, он сказал, что чайки когда-то были ангелами, и мы поплыли домой, а на палубе стояло ведро с живыми, копошащимися крабами. Гейр Гюлликсен сказал: «Это готовое начало», и он был прав, но я не видел, куда оно ведет дальше, и бился с этим последние месяцы. Написал о женщине в роддоме в сороковые годы; рожденный ею ребенок — это отец нашего Хенрика Ванкеля, а жилье, куда она возвращается с новорожденным сыном, — та самая развалюха, заваленная бутылками, которую Ванкели снесли, чтобы построить новый дом. Но все равно отдавало фальшью, ненастоящим — меня повело не в ту степь. Тогда я решил развить другую линию: тот же дом, два брата ночью, у них умер отец, и один лежит и рассматривает другого, а тот спит. Но и тут мне слышалась фальшь, и отчаяние мое росло: неужели я никогда не напишу вторую книгу?