В ту пору мы с Линдой пребывали в нашей светлой полосе, и мама не могла не видеть, что я лучусь влюбленностью и радостью жизни.
В Стокгольме полгода спустя все было иначе. Душа томилась, в отношениях появились такая замкнутость и темнота, что хотелось сбежать, вырваться, но я не мог по слабости своей, мне было ее жалко, я думал, как она без меня, ведь не сможет, я слабак, и я ее любил.
Потом начались обеды в Фильмхюсет, когда мы болтали обо всем подряд, увлеченно жестикулируя, или дома, или в кафе где-нибудь, так многое надо было проговорить, рассказать, не только мне о моей жизни, а ей — о ее, но и о нашей общей, той, какой она сложилась, вместе с населявшими ее людьми. Раньше я всегда уходил в себя и оттуда наблюдал за людьми — как будто из глубины сада. Линда вытащила меня оттуда к самому краю моего «я», теперь все было ближе и действовало на меня сильнее. Потом начались вечера в Синематеке, ночи в городе, выходные у ее мамы в Гнесте, покой леса, — здесь иногда она выглядела совсем девчонкой и я видел всю ее хрупкость. А потом поездка в Венецию, и она кричит, что я ее не люблю, выкрикивает это снова и снова. По вечерам мы напивались и занимались сексом в каком-то неистовстве, непривычном и пугающем, не в самый момент, а потом, на следующий день, когда я оглядывался назад: мне казалось, что мы пытались сделать больно друг другу. Но когда она уехала, я не мог заставить себя выйти из дому, сидел в квартире наверху, на чердаке, пытался писать, едва одолевал несколько сот метров до ближайшей продуктовой лавчонки и тащился обратно. Стены были холодные, улочки пустые, по каналам плыли похожие на гробы гондолы. Все, что я видел, было мертвым, все, что я писал, — никчемным.
Как-то раз, когда я мерз в холодной итальянской квартире, я вдруг вспомнил слова Стига Сетербаккена, как он тогда вечером, когда мы были вместе с Линдой, сказал, что в следующем романе попробует писать немножко под меня.
И вспыхнул от стыда.
Он издевался, а я этого не понял.
Решил, что он всерьез.
Это ж каким зазнайкой надо быть, чтобы так опростоволоситься? Каким идиотом запредельным?
Я вскочил cо стула, слетел вниз по лестнице, схватил куртку и еще час метался вдоль каналов в надежде, что красота грязной глубокой зеленой воды, старинных каменных стен, величавость и роскошь ветшающего, разрушающегося мира уменьшат мою злобу на самого себя, которая снова и снова подогревалась осознанием очевидного факта, что Сетербаккен изволил упражняться в сарказме.
На большой площади, внезапно открывшейся на пути, я сел за столик, заказал кофе, закурил сигарету и наконец подумал, что все, наверно, не так трагично.