— Мы можем здесь жить? — спросил я, бродя по квартире и осматривая все.
— Нет, не можем, — ответила Линда. — А если попробовать поменяться в Шерхольмен? Или куда-нибудь в этом духе. А то здесь как в склепе.
Шерхольмен — один из пригородов, облюбованных мигрантами, мы ездили туда в субботу на рынок и поразились его витальности и непохожести.
— Согласен, — сказал я. — Обустроить эту квартиру под себя нам будет трудно.
Хотя в идее переехать сюда были привлекательные моменты. Большая, красивая, в исторической части города. Так ли страшно, что мы теряемся на фоне комнат? А вдруг мы все же совладаем с ними, подчиним себе, превратим их буржуазность в нашу?
Я всегда мечтал пожить буржуазно, когда застывшие формы и твердые правила держат в порядке внутренний раздрай, регулируют его, превращают из того, что раз за разом рвет жизнь в клочья, в то, с чем человек может совладать. Но каждый раз, как я оказывался в буржуазной обстановке, например в гостях у деда с бабкой с маминой стороны или у отца Тоньи, она как будто делала более видимой ту другую часть меня, которая никуда не встроена и выпадает из норм и рамок, — все то, что я сам в себе ненавижу.
Но здесь? Линда, я и ребенок? Новая жизнь, новый город, новая квартира, новое счастье?
Этот настрой перебил первое печальное ощущение от квартиры, мы тепло и восторженно болтали там в кровати после бурной любви: лежали, подложив под голову подушку, курили и нисколько не сомневались, что здесь начнется наша новая жизнь.
В конце апреля вернулся из Ирака Гейр, мы пообедали в американском ресторане в Гамла-Стане. Я никогда не видел Гейра настолько живым и энергичным, и он еще несколько недель вываливал все, что пережил в Ираке, про всех людей, которых он там повстречал и которые постепенно стали мне как приятели, пока в нем и в его разговорах не освободилось наконец место для других вещей. В начале мая мы с Линдой, плюс Андерс, который нам помогал, перевезли наши вещи на новое место и стали отмывать квартиру. Мы занимались этим весь день и вечер, но когда в начале одиннадцатого уборка все еще не закончилась, Линда вдруг привалилась спиной к стене и закричала:
— Я больше не могу! Это невозможно!
— Остался час, максимум полтора, — ответил я. — Потерпи.
У нее уже были слезы на глазах.
— Давай позвоним маме, — сказала она. — Мы не обязаны домывать все сейчас. Она утром приедет и доделает. Ей это нетрудно. Я знаю.
— Ты хочешь, чтобы твою квартиру мыл кто-то другой? Говно за тобой выгребал? Ты не можешь звать маму каждый раз, когда у тебя возникает проблема. Тебе тридцать, блин, лет!