— Почему трагедия?
— Потому что все так безрадостно. И жизнь у тебя безрадостная. У тебя горы ресурсов и талант, но они застят тебе дорогу, все обращается в искусство, но не в жизнь. Ты как Мидас. К чему он ни прикоснется, все обращается в золото, но его это не радует. Там, где он проходит, все блестит и сияет. Другие ищут, ищут, а найдут крупицу золота, сразу продают его, чтобы прикупить себе жизни, роскоши, музыки, танцев, удовольствий, изобилия, да хоть потрахаться, да, наброситься на бабу и на час-другой забыть думать о собственной жизни. Но ты вожделеешь невинности, а это нерешаемая задача. Вожделение и невинность не сойдутся. Высокое перестает быть высоким, если ты суешь туда елдак. Ты угодил в положение Мидаса, ты можешь получить все. Сколько таких людей, ты думаешь? Всего ничего. Сколько из них отказываются со словами «спасибо, не надо»? И того меньше. Насколько я знаю, вообще один. Если это не трагедия, то что трагедия? Но думаешь, твой журналист смог бы это расписать?
— Нет.
— Нет. У него своя журналистская линейка, которой он всех меряет. Журналисты всех стригут под одну гребенку, на этом вся система и держится. Но таким путем он не подойдет даже близко к тому, кто ты таков на самом деле. Об этом даже мечтать не приходится.
— Но это всех касается, Гейр.
— Возможно. А возможно, и нет. Ты со своим превратным мнением о себе и желанием быть как все — из той же оперы.
— Это ты так считаешь. Но я бы сказал, что такое мнение обо мне, как у тебя, сложилось только у тебя. Ингве или мама или прочие родные-знакомые вообще не поняли бы, что ты такое обо мне рассказываешь.
— Что не отменяет того, что это правда, верно?
— Не то чтобы не отменяет, но я подумал о том, что она сказала о тебе в тот раз, что ты возвеличиваешь всех людей в своем окружении, поскольку хочешь сделать великой свою жизнь.
— Но она и так великая. Жизнь каждого велика настолько, насколько он хочет. Знаменитости, звезды, которых все знают, стали известны не сами по себе, за счет собственных усилий, но поскольку кто-то сделал им славу, кто-то о них написал, снял фильм, поговорил с ними, изучает их и восхищается ими. И тогда они становятся величинами для других людей. Это обычная театральная постановка. Разве моя постановка должна быть менее правдива? Нет, наоборот, ведь те, кого я знаю, они в одном со мной пространстве, я могу дотронуться до них, посмотреть им в лицо, когда мы разговариваем, мы видимся то и дело, в отличие от тех, чьи имена у всех на слуху. Я человек из подполья, а ты Икар.
К нам шла официантка. На тарелке, которую она поставила перед Гейром, кусок мяса высился как утес посреди моря белого лукового соуса. На моей темной кучей лежали фрикадельки, упираясь в светло-зеленое пюре из горошка и красное брусничное варенье, с густым светло-коричневым соусом по краю. Картошка была подана в отдельной миске.