— Да.
Он улыбнулся. И я улыбнулся тоже.
— Что же мне делать? — сказал я.
Час спустя мы вышли из «Пеликана», вместе доехали до Слюссена, где Гейр пересел на красную линию. Он положил руку мне на плечо и сказал, чтобы я берег себя и передавал привет Линде и Ванье. Я откинулся на спинку сиденья, когда он вышел, я мечтал бы ехать так сквозь ночь час за часом, всю ночь, а не выходить, как сейчас, на «Хёторгет» всего через три станции.
В вагоне было почти пусто. Молодой человек с зачехленной гитарой за спиной, худой как спичка, с выбившимися из-под шапки черными вьющимися волосами, стоял у двери, держась за поручень. На дальнем сиденье две девочки лет шестнадцати показывали друг другу эсэмэски в телефоне. Пожилой господин в черном пальто, ржавого цвета шарфе и серой, шерстяной, почти квадратной шапке, какие носили в семидесятых, сидел в отсеке напротив меня лицом к невысокой, латиноамериканской наружности, полной женщине в объемном пуховике, темно-синих дешевых джинсах и замшевых сапогах с опушкой из искусственного меха.
Происшествие с телефоном я забыл и не вспоминал, пока Гейр не напомнил мне о нем перед уходом. Он протянул мне свой телефон и велел позвонить на мой номер, но мне никто не ответил. Мы согласились, что надо послать ей эсэмэску и попросить позвонить на мой домашний номер через полчаса, когда я уже доеду. Может быть, она решила, что это такой трюк, что я подбиваю к ней клинья? Нарочно подкинул ей в сумку телефон, чтобы был повод позвонить?
На «Т-Сентрален» в вагон повалил народ. В основном шумные компании молодежи, но были и одиночки с воткнутыми наушниками; некоторые стояли, поставив между ног спортивные баулы.
Дома мои наверняка уже спят.
Мысль родилась внезапно, от нее дух захватило.
Вот это моя жизнь. Вот именно это.
Я должен взять себя в руки. Держать выше голову.
По соседним путям проехал поезд, несколько секунд я смотрел в похожий на аквариум вагон и людей, погруженных каждый в свое, потом их поезд пошел в гору, а наш потянулся в туннель, где глазу не за что зацепиться — только блики от вагона да мое пустое лицо.
Я встал и пошел к дверям, поезд замедлял ход. Прошел по перрону и встал на эскалатор наверх к Туннельгатан. В билетной кассе сидела толстая блондинка тридцати с чем-то лет, которую я не знал, пока Линда однажды не поздоровалась с ней, потому что они вместе учились в Бископс-Арнё. Наши взгляды встретились, и она опустила глаза. Как хочешь, подумал я, бедром толкнул турникет и взбежал по лестнице.
Я шел домой тем же, видимо, маршрутом, что и убийца Улофа Пальме, и подумал об этом в очередной раз, форсируя длинную лестницу на Мальмшильнадсгатан. Я досконально помнил день убийства. Что я делал, о чем думал. Была суббота. Мама болела, и мы с Яном Видаром на автобусе поехали в город. Мне было семнадцать. Если бы не убийство Пальме, день просто растворился бы, как все остальные. Все часы, все минуты, все разговоры, все мысли, все, что происходило. Все кануло в заводь забвения. Лишь уцелевшая малость свидетельствует обо всем, что тогда было. Как это ни иронически звучит, ведь малость потому и уцелела, что отличалась от всего прочего, что было тогда.