— А ты? — спросил я.
Он быстро взглянул на меня.
— Я не плакал. Папа и Одд Стейнар сидели обнявшись. А я рядом один.
— Тебя это мучает?
— Нет. Почему? Я чувствую так, они иначе.
— Здесь налево, — сказал я.
— Налево? Там впереди?
— Да.
Мы въехали в Квадратуру и стали спускаться по Фестнингсгатан.
— Справа будет парковка. Встанем там? — спросил я.
— Давай.
— А отец твой что об этом думает? — спросил я.
— Что я не скорблю? Он об этом не думает. «Гейр — он такой» — вот что он думает. Так всегда было. Он всегда меня безусловно принимал. Я тебе рассказывал, как он однажды забирал меня с вечеринки. Мне было шестнадцать, по дороге меня развезло, он остановил машину, дождался, пока я проблююсь, и мы поехали дальше, он никогда слова мне не сказал. Полное доверие. Поэтому, если я не плакал на маминых похоронах, не обнял его, для него это ничего не значит. У него свои чувства, у других другие.
— Судя по твоим словам, хороший человек.
Гейр посмотрел на меня:
— Да, он хороший человек. И хороший отец. Но мы с ним с разных планет. Ты эту парковку имел в виду?
— Да.
Мы заехали в подземный гараж и запарковали машину. Прогулялись по городу, Гейр захотел зайти в музыкальный магазин, посмотреть диски с блюзами, это была его новая страсть, потом мы прочесали два книжных, а уж потом стали думать, где бы поесть. Дело кончилось «Пиццей Пеппе» рядом с библиотекой. Глядя на Гейра, никто бы не заподозрил, что произошло в его жизни в последнюю неделю, и, пока мы ели и болтали, я раздумывал, правда ли он не переживает, и в таком случае — почему, или для него важно сохранить лицо и ничего не показать. Когда я только обосновался в Стокгольме, Гейр писал рассказы, а я их читал; рассказы отличала в первую очередь отстраненность от описываемых событий, и помню, я сказал Гейру, что такое ощущение, будто ему предстоит поднять со дна огромный затонувший корабль. Он лежит где-то глубоко на дне сознания. Гейр отмахнулся, для него это было неважно, хотя имело значение, что не одно и то же. Он никакой затонувшей глыбы не признавал и так и жил. Но каков был тогда ее статус? Вытесненное неосознанно? Сознательно вынесенное за скобки? Или взять его собственную формулировку «это все вчерашние новости»? Свое слово здесь сказала и его дистанцированность от родительской семьи: собственное прошлое он держал на расстоянии вытянутой руки и ближе не подпускал. Их жизнь, состоявшая, по его словам, из ежедневной простой рутины, самым значительным событием в которой был воскресный выезд в местный торговый центр за городом и обед в какой-нибудь забегаловке по дороге, и разговоры, редко касавшиеся чего-то значительнее еды и погоды, доводила его до отчаяния и безумия еще и потому, как мне кажется, что в ней совсем не находилось места его работе и замыслам. Родители с братом вообще не интересовались, чем он занят, но и его не интересовало, чем заняты они. Чтобы контакт заработал, Гейру следовало пойти им навстречу, но как раз этого он не хотел. В то время он охотно превозносил теплоту тамошних отношений, заботливое внимание к мелочам, поцелуи и объятия, но это всегда следовало как отступное после разговоров, как он ненавидит в тамошней жизни то и это, и часто это бывал камень в мой огород, потому что хотя в моих отношениях с родней присутствовало и интеллектуальное любопытство, и постоянные беседы на отвлеченные темы, что Гейр называл ценностями среднего класса, зато не было того тепла и близости, которые он считал типичными для рабочего класса, из которого вышел сам. Стремление обставиться поуютнее, столь презираемое в университетских кругах за тот вкус, который при этом проявлялся, считалось простоватым, вернее, примитивным. Гейр терпеть не мог средний класс и ценности среднего класса, но отдавал себе отчет в том, что сам служит их проводником, строя университетскую карьеру со всеми ее обязательными условностями, и застревал в этом месте, как муха в паутине.