— Уже дети?
Она улыбнулась:
— Да.
— Тогда остается Трумёйя, — сказал я. — Там мне известно только об одном человеке, покончившем с собой.
— Не шути на эту тему.
— Нет-нет.
Мимо процокала на шпильках женщина в длинном красном платье. В одной руке она держала черную кожаную сумку, а другой стягивала на груди черную вязаную шаль. Прямо за ней шли два бородатых молодых человека в парках и трекинговых ботинках, один с сигаретой в руке. За ними — три подружки, разодетые на праздник, все cо стильными клатчами в руках, и как минимум в ветровках поверх платьев. По сравнению с Эстермальмом тут был цирк чистой воды. По обеим сторонам улицы светились рестораны, полные людей. Перед «Зитой», одним из двух независимых кинотеатров в этом районе, дрожа от холода, сбилась небольшая толпа.
— Я серьезно, — сказала Линда. — Может, не Трумёйя. Но точно Норвегия, там более дружелюбные люди.
— Есть такое дело, — сказал я. Толкнул тяжелую дверь и придержал ее перед Линдой. Снял варежки и шапку, расстегнул пальто, развязал шарф. — Но в Норвегию не хочу я. Вот в чем проблема.
Она ничего не ответила, потому что уже рассматривала афиши.
— У них идут «Новые времена»! — сказала она.
— Пойдем на них?
— Давай! Только мне надо что-нибудь съесть. А который час?
Я поискал глазами часы. Нашел компактные, толстые на стене за кассой.
— Без двадцати девять, — сказал я.
— А сеанс в девять. Успеем. Давай ты купишь билеты, а я посмотрю в баре чего-нибудь съестного. Да?
— Да, — кивнул я, вытащил из кармана смятую сотенную и пошел к кассе.
— На «Новые времена» билеты есть? — спросил я.
Билетерша, никак не больше двадцати лет от роду, посмотрела на меня высокомерно, как будто не понимая мой шведский.
— Пардон?
— Два-билета-на-новые-времена-есть?
— Да.
— Два, пожалуйста. Последние ряды, середина. — Я повторил «два» по-шведски и для надежности показал ей на пальцах.
Она распечатала билеты и молча положила их на прилавок передо мной, быстро расправила сотенную, прежде чем убрать ее в кассовый аппарат. Я зашел в бар, переполненный людьми, высмотрел Линду в углу у прилавка и протиснулся к ней.
— Я тебя люблю, — сказал я.
Я почти никогда не говорю так, и, когда она подняла на меня лицо, глаза сияли.
— Правда? — сказала она.
И мы поцеловались. Тут бармен поставил перед нами корзинку с чипсами такос и блюдце с чем-то, по виду похожим на соус гуакамоле.
— Пива хочешь? — спросила она.
Я помотал головой:
— Потом, может быть. Но ты, наверно, устанешь уже.
— Скорее всего. Билеты купил?
— Да.
Первый раз я смотрел «Новые времена» в киноклубе в Бергене в двадцать лет. Начиная с какого-то момента я хохотал не останавливаясь. Мало кто помнит, когда смеялся в последний раз, и если я помню приступ смеха столько лет назад, то, естественно, потому только, что такое редко со мной случается. Мне запомнился и стыд, что потерял над собой контроль, и радость, что дал себе волю. Сцену, ставшую катализатором неудержимого хохота, я до сих пор помню кристально ясно. Чаплину предстоит выступить в каком-то варьете. Выступление важное, многое поставлено на карту, Чаплин волнуется, для надежности записывает текст песни на бумажки и перед выходом на сцену прячет их в рукав. Но выйдя на танцпол, слишком эмоционально жестикулирует, и бумажки разлетаются. И вот он стоит, без текста, оркестр за спиной наяривает музыку. Что он будет делать? Конечно, он кидается искать бумажки, и, пока оркестр раз за разом играет вступление, он импровизирует якобы танец, чтобы публика не заподозрила, чем он тут занимается. Я хохотал до слез. Сцена переходит в следующую, потому что бумажки ему найти не удается, как он ни рыщет в танце по всей сцене, и в конце концов ему приходится начинать петь. Он поет, произнося слова, которые выдумывает на ходу, но они звучат похоже на настоящие, смысл пропадает, но сохраняется звучание и мелодия, и я помню, как я восхитился, не только сам, но и от лица всего человечества, потому что в сцене было много тепла, и снял ее один из наших.