Вот вечно юная Тха-Нофру; от этого искаженного временем имени все еще веет Египтом, недаром все книги спешат рассказать, как хрупкая красавица пыталась заставить свой народ поклоняться то ли некоему человеку, символизирующему собой солнце, то ли солнечному диску, символизирующему какого-то человека, и еще каким-то несуществующим людям с головами животных… Евгения понимала, в чем дело, но для жителей Матагальпы призывы Тха-Нофру оказались полной бессмыслицей. Олуди отступилась, уединилась в своем городке в центре Ианты, и ее слуги сначала шепотом, а потом открыто рассказывали о творящихся в доме чудесах: летающей мебели, разговаривающих голосом хозяйки деревьях, полупрозрачных тенях, что днем и ночью бродили по комнатам, блуждающих ночных огнях… Олуди не старела, но словно бы становилась все прозрачней, исчезала в каком-то незримом мире… Последние девять лет она провела, зависнув над ложем, — между небом и землей, между жизнью и смертью. Говорили, что сквозь ее тело можно увидеть свет окна, что ее не накрывали одеялом, потому что одеяло проскальзывало сквозь нее, опадая на постель… Она изчезла на глазах своих слуг, так и не выйдя из грез, и навсегда осталась тайной для иантийцев, которые и по сей день вспоминали ее с благоговейной нежностью.
Шестая олуди — Сорашт была понятна Евгении. Это имя тоже навевало какие-то слабые ассоциации, но, поскольку в школе история древних цивилизаций ей не была интересна, она так и не смогла вспомнить, что же оно напоминало ей. Сорашт выглядела как коренная иантийка и с самого начала приняла иантийскую религию и свою роль. Она стала целительницей, но заставляла людей подолгу добиваться своей благосклонности. Пыталась захватить власть в одном из княжеств и погибла от руки врагов. Та же участь постигла Нэине. Портрет был написан с натуры, и Евгения словно старую знакомую приветствовала эту женщину с тюркскими скулами и необычным для Матагальпы разрезом глаз. У Нэине не было никаких сверхестественных способностей. Это была просто умная, хитрая и честолюбивая женщина, что заставила царя жениться на себе и постоянно толкала его к новым завоеваниям.
Больше всего Евгению впечатлила история Абима, пришедшего в 1572 году. Было в нем что-то от христианского святого и даже от самого Христа. А еще — от Асклепия; недаром он почитается как величайший целитель. Там, где он проходил, зацветали зимние деревья. Ему достаточно было взглянуть на умирающего, чтобы поставить его на ноги. Он оживлял мертвых, не приемлил смерти, зависти, коварства — зла в любом виде, не ел мяса, питаясь одною травою, и пил лишь чистую воду. Евгения подолгу простаивала у портрета этого прекрасного мужчины, похожего на златокудрого Аполлона. Возможно, художник преувеличил его красоту, но одно он передал совершенно точно — глаза, взыскующие Бога, те же глаза, что глядят с православных икон, полные печали о несовершенствах мира и прощения ему. Люди любили Абима, поклонялись ему, как духам небесным, шли за ним по пятам, молили о любви, которой и без того было достаточно… И терзали, неотступно терзали его. Всю свою недолгую жизнь он скитался, и, куда бы ни пришел, везде люди умоляли его стать их правителем. Он проповедовал подчинение существующей власти, но повсюду рассы и цари ненавидели его, потому что, стоило ему появиться, как народ отворачивался от них, превознося своего олуди. Абим ушел в горы, скрылся от мира, но любящие нашли его и там. В конце концов, разрываемый чужой любовью и ненавистью, он призвал своих последователей отправиться на поиски иных земель, надеясь найти покой вдали от Матагальпы. Священнослужители прокляли его за это, а цари с радостью снарядили флотилию. В 1602 году Абим в сопровождении нескольких сотен человек покинул континент. С тех пор о нем не слышали.