Из больницы она направилась в храм, где ей надлежало принять участие в обряде освящения первых даров зимы: только что отжатого оливкового масла и молодого вина прошлогоднего урожая. Хлеба в списке священных даров земли не было. На теплом севере зерновые каши и похлебки считались грубой пищей бедняков, а булок, пирогов и лапши здесь совсем не знали. Зато вино почиталось как драгоценный символ здоровья и силы, а масло использовалось везде, от кулинарии до промышленности.
Будучи царицей, первой дамой государства, Евгения обязана была участвовать и в религиозных обрядах. Эта ее роль была почти полностью представительской: она молча выполняла указания Ханияра и его помощников и не испытывала желания влиять на своих подданных еще и в этом качестве. И все же храмовые ритуалы задевали какие-то древние языческие струны ее души. Вот и сейчас, исполняя свою роль, она чувствовала, как в самой глубине сознания рождается темный, неясный восторг. Большой зал храма был освещен сотнями ламп и свечей. Они расплывчатыми круглыми пятнами озаряли мраморные стены, и их свет терялся в высоте, среди мозаичных орнаментов. В теплом золотом воздухе был разлит горько-сладкий, бодрящий и одновременно одуряющий запах благовоний. У дальней стены, в темноте за балюстрадой выстроились певцы. Их высокие голоса перекликались, звеня поднимались ввысь и опадали с едва слышным шелестом к каменному полу. Многочисленные прихожане дисциплинированно стояли на отведенном им месте, окружая приподнятую над полом центральную площадку. Блестели глаза, молящие руки вздымались к невидимому куполу и вытягивались параллельно земле ладонями вниз, призывая силы верхнего и нижнего мира к снисхождению и помощи. Ханияр в белом платье, расшитом круглыми серебряными бляхами, поднимал сосуд с вином, и прозрачная жидкость сверкала в огнях ламп. Олуди — темно-красная фигура в высокой короне — золотым ковшом поливала из своей чаши оливковое деревце в кадке, а потом обрызгивала вином толпу, и люди подавались вперед, чтобы на каждого попали животворные капли. Двигаясь в такт пению, Евгения наслаждалась единым дыханием сотен людей, их восторженным благоговением, которое было чуждо ей, но все-таки отзывалось трепетом в сердце, — так громкий голос заставляет звенеть тонкостенный сосуд. Как хотела она уверовать, подобно им! Однако безликие, лишенные человеческого или хотя бы животного образа природные стихии, которым поклонялись иантийцы, не могли еще получить власть над душой человека, пришедшего из иного мира. Олицетворяя в этот момент саму мать-землю, она понимала, что прихожане видят в ней не образ той, кому они возносили молитвы, а всего лишь женщину, которая ближе к матери и чьи призывы та не сможет проигнорировать. Ее высочайший титул не делал ее саму объектом поклонения. Она была рукой божества, но не божеством. Этим людям не приходило в голову, что можно поклоняться стихии в образе человека, и уж тем более их фантазия не способна была изобрести богов, подобных древнегреческим.