– Дорогая, не расстраивайтесь, пожалуйста. Иногда нужно себя и побаловать, проявить к себе немножко любви, которую мы недополучили в детстве.
Она попадает прямо в точку, в самое сердце моих сомнений и тревог – кем я стала теперь, когда я уже совсем не та, какой была до аварии? Разговор вдруг идет уже обо всем сразу – о том, что я чувствую, как человек, не просто как пациент. О матери, о безумствах отрочества, о побеге в Лондон, о том, что теперь я прежняя только во снах. Доктор Лукас как будто вскрывает нарыв, выпуская скопившийся гной; мой организм очищается от отравлявшего его яда, и мне становится лучше. Следующее, что я помню, – она укладывает меня на пол, на какие-то подушки. Опустившись рядом на колени, кладет ладони, горячие как раскаленные на солнце камни, мне на шею и поясницу. Умом я понимаю, как это странно, но всем существом тянусь к дарящим покой прикосновениям, к утешающему шепоту, к ощущению большого, материнского тела рядом с собой. Я плачу в подушку, и доктор Лукас ласково говорит, что так и надо, нужно выпускать свою боль. Вскоре, совершенно измотанная, но умиротворенная, я проваливаюсь в глубокий сон без сновидений.
В комнате, кроме меня, есть кто-то еще – пробирается на цыпочках в наступившей темноте. Когда мои глаза привыкают к полумраку, я вижу ребенка – Джеймса, это должен быть он, – который крадется к дивану и роется за подушками, вытаскивая мелкие детальки «Лего». Я наблюдаю, пока еще не в состоянии подняться после испытанного полного расслабления. Мальчик находит, что искал, затем оборачивается ко мне, обегая глазами мое распростертое на полу тело. Наши взгляды встречаются, но я не могу понять, что он думает. Зрительный контакт длится какое-то мгновение, потом Джеймс пожимает плечами – мало ли что там вытворяет чокнутая тетушка, это ее дело – и исчезает.
Я лежу еще какое-то время, пытаясь разобраться в случившемся. Как доктору Лукас удалось заставить меня настолько раскрыться? Она словно каким-то инстинктом поняла мои чувства – все, что связано с матерью и моей низкой самооценкой. А что произошло на подушках, я вообще объяснить не могу. Каким образом тепло ее ладоней залило все мое тело, высвободив столько боли и напряжения, что я как будто даже физически стала легче?
Доносятся журчанье труб и беспрерывный шорох маленьких ладошек Джеймса в коробке с конструктором. Обычно я просто не могу выносить этот звук, но сегодня вечером даже он меня не трогает.
Я прохожу через коридор в кухню, где звучат голоса и смех Джоанны и доктора Лукас. Они, наверное, очень сблизились, пока я лежала в «Хилвуд-хаус». На секунду меня коробит от мысли, что Джоанна, возможно, знает что-то такое о моей истории болезни, что даже мне неизвестно. Подобное и раньше приходило мне в голову, но сейчас к этому примешивается укол ревности – у меня нет в жизни ничего полностью своего, даже психиатра приходится делить с сестрой.