Вчера была у меня баталия с Карповым, который, как ни честный человек, но из такого сделан теста, что ни один человек в свете с ним сжиться не может, и надобно было мое терпение и кротость, чтоб так долго ладить с таким начальником. Вчера печатал я экспедицию в Корфу; вдруг пришел, спрашивает: «Что вы печатаете?» – «Письма в Корфу». – «Да как это? Я не видал, что написано и как запечатано, да зачем же я секретарь посольства?» – и проч. Я отвечал ему, что не было бы ничего легче быть секретарем посольства, ежели бы должность состояла в печати пакетов. Взяв письмо, я оторвал конверт и отдал ему: вот, извольте смотреть, читать, свидетельствовать и печатать. Так и ушел. Он, все следя за мною, спрашивает: «Да кто же запечатает?» Я отвечал: «Да вы сами сказали, что это дело секретаря посольства; я вас уверяю, что письма не пойдут. Ну, вам придется дать отчет», – и так я ушел. Не поверишь, что нет человека здесь, с кем бы он не перебранился; такая железная голова, да притом такого спорщика свет не производил. Скажи: «белое», он – «черное», всегда противное; неудивительно, что не умел себе во всю жизнь нажить друзей, а тьму неприятелей. Для меня – бог с ним. Я, верно, более всех здесь ему желаю добра, но попрошу Дмитрия Павловича избавить меня от его команды. Мне кажется, что ему не очень приятно мое первенство у министра, который все дела дает мне и Полетике; ибо у Карпова слог претугой, неплавный и старинный, а его должность совершенно почти только печатать и отправлять пакеты.
Без всякого порядка стану тебе теперь рассказывать пиршество наше на корвете нашем «Афине», прибывшем недавно сюда из Корфы. Капитан его И.А.Баскаков позвал нас 12-го к себе на корабль завтракать; этот завтрак вышел большой обед, на котором все перепились. Был тут Д.П.Гагарин, я, Кауниц, Карпов (который подрался с Николушкой, но все ладно кончилось, и не имело бы места, ежели бы не забрало обоих) и многие другие наши приятели и офицеры флотские. Пили за здоровье всего на свете, и всякий раз пушечный залп препровождал тост. После обеда Кауниц, желая показаться, попросил еще вина, взял большой стакан шампанского, вытянул и кинул стакан в море; все этому захлопали. Капитан с нашего фрегата «Крепкого» вдруг встал. «Да что, – говорит он, – это немецкая штука; вот как русские делают!» Сказав это, вытянул ту же порцию, да вместо стакана сам, как был, из окошка кинулся в море. Это Кауница удивило. «Черт, – сказал он, – должно быть, он хороший ныряльщик и умеет плавать». Лейтенант Егоров вскипел: «Что вы говорите – плавать? Да я сроду не умел плавать, да вот!» Сказав это, выпил свою долю, также бухнулся в море, и, будучи толст, насилу пролез в окно каюты; ежели бы его тотчас не вытащили, верно бы утонул. Тут Кауниц пришел в восхищение. Да и подлинно, что за народ русский! Когда из пустяка и бездельной амбиции рискует жизнию своею, что он должен быть, когда дело идет о пользе государства и о чести нации? Право, нет другого народа, и Кауниц от экстаза плакал; не поверишь, как смешон! Настоящий шустер, когда пьян.