– Как-то непохоже, что ты всю ночь не спал.
– Ну, может, немножко задремал, – пробормотал он, потирая глаза.
– А почему шепотом? – спросила я.
Он показал на моего кота – на этого предателя, дрыхнущего на его коленях.
– Айван спит, – сказал он, и это меня снова взбесило: таким тоном, будто ответ и так понятен.
Я предположила, что, может быть, когда-нибудь сумею простить Сальвадора – я же все-таки вижу, что он раскаивается, а еще что он переживает за моего Айвана, единственного и неповторимого. Предположила: когда он прошептал имя моего кота, оскорбленный огонь в моих глазах потух, должно быть, бесповоротно. Но в то же время я предположила, что Сальвадору обо всем этом пока знать необязательно. Нет ничего дурного в том, чтобы дать кое-кому понять: одним «прости меня» он не отделается.
– Я в туалет, – сказала я и, высоко держа голову, зашагала дальше.
– Подожди, – зашептал Сальвадор. – Ну, значит, помирились? Ты меня простила… Койот?
Ну надо же, додумался. Добавил «Койот». Ловко проделано. Мог бы просто спросить: «Ты меня простила?» Но он добавил «Койот» и произнес это тихо, но так, как и полагается. Не как последнюю фразу анекдота, а как самое настоящее имя. Как красивое имя. И, произнося его, он не просто называл меня по имени, а говорил глазами и голосом: «Это твое имя, и именно так я должен был его произнести, и именно так я буду его произносить всегда, начиная с сегодняшнего дня».
– Что ж, – сказала я ему, возможно, даже не удержавшись от легкой усмешки. – Скажем так: я не «ни за что тебя не прощу, Сальвадор Вега».
И с этими словами я ушла и оставила его сидеть там, где он сидел в компании моего кота, потому что уже пора было будить Родео и проехать еще пару сотен миль. И, кстати, я не лукавила – мне действительно надо было в туалет, и срочно.
Иногда, когда едешь по трассе долго-долго, и асфальт под тобой гудит, и солнце светит в окна сбоку, а весь остальной мир сливается за стеклами в неразличимую полосу, происходит что-то волшебное. Нет. Слово «волшебное» тут не к месту. «Волшебное» звучит фальшиво, это что-то мишурное, что-то миленькое. А это ощущение, то, о котором я говорю, – чуть ли не полная противоположность мишуре и фальши. Оно искреннее, глубокое и неизменно ровное, как сглаженная рекой галька. Вот что это за ощущение: ты как будто взлетаешь, как бы воспаряешь над землей, и шоссе остается далеко внизу, словно минута, которая сейчас для тебя протекает, взмывает ввысь, отрываясь от всей твоей остальной жизни – от прошлого и будущего. В эту минуту тебе абсолютно все равно, где ты была только что и где будешь вскоре; ты ненадолго – успеваешь разве что сделать несколько вдохов и выдохов – оказываешься одновременно повсюду и нигде, и чувствуешь, как душа открывается чему-то главному, какой-то истине, которая почти постоянно таится от людей. Все равно как научиться ездить на велосипеде: мир, который только что вихлялся вокруг тебя влево-вправо, вдруг совершенно нежданно выравнивается, нащупывает размеренный, гармоничный ритм, и устанавливается равновесие, которое чувствуешь даже костями, равновесие, о котором и знать не знаешь, пока оно не установится в тебе и вокруг тебя; ты больше не падаешь – нет, теперь ты летишь, и вокруг все поет, и вокруг все становится всамделишное, оно, что называется, «дышит подлинностью». Вот какое оно, это ощущение, о котором я говорю.