Темнота настигла нас еще в дороге, и никогда поездка не казалась мне такой томительно-долгой, как в этот раз, когда в окно кареты ничего не было видно, а на империале я не мог ехать, потому что был еще нездоров. Не желая показываться в «Синем Кабане», я зашел в харчевню поскромнее на окраине города и заказал себе обед. Пока его готовили, я сходил в Сатис-Хаус узнать о здоровье мисс Хэвишем; состояние ее было по-прежнему серьезно, хотя кое-какое улучшение и отмечалось.
Моя харчевня была когда-то частью монастырской постройки, и обедал я в маленькой восьмиугольной столовой, похожей на купель. Я еще не мог управляться с ножом, и хозяин, старик с блестящей лысиной во всю голову, взялся нарезать мне мясо. Слово за слово, мы разговорились, и он был так любезен, что рассказал мне мою же историю, — разумеется, в той широко распространенной версии, по которой выходило, что моим первым благодетелем был Памблчук и что ему я обязан своим счастьем.
— Вы знаете этого молодого человека? — спросил я.
— Я-то? — переспросил хозяин. — Да я его помню с тех пор, как он под стол пешком ходил.
— А теперь он наведывается в эти края?
— Как же, наведывается иногда к своим знатным друзьям, а на того человека, который его в люди вывел, и смотреть не хочет.
— Кто же этот человек?
— Да тот, про которого я вам толкую, — ответил хозяин. — Мистер Памблчук.
— А больше он ни к кому не проявил такой черной неблагодарности?
— Проявил бы, кабы было к кому, — проворчал хозяин. — Да не к кому. Кроме Памблчука, разве кто-нибудь для него что сделал?
— Это Памблчук так говорит?
— Говорит! — возмутился хозяин. — Тут и говорить нечего.
— Но он-то говорит это?
— Послушать, как он про это рассказывает, сэр, — отвечал хозяин, — просто сердце переворачивается.
Я подумал: «А ты, Джо, милый Джо, ты никогда об этом не говоришь. Добрый, терпеливый Джо, ты-то никогда не жалуешься. И ты тоже, кроткая Бидди!»
— Видно, у вас и аппетит пропал, как с вами это приключилось, — сказал хозяин, кивнув на мою забинтованную руку. — Попробуйте вот этот кусочек понежнее.
— Нет, спасибо, — отвечал я и, отвернувшись от стола, мрачно уставился в огонь. — Я ничего не хочу. Можно убирать.
Никто не давал мне почувствовать мою неблагодарность к Джо так остро, как этот наглый самозванец Памблчук. От его двуличия еще ярче сияла душевная чистота Джо; чем большим подлецом он себя показывал, тем Джо казался благородней.
Более часа я неподвижно просидел у огня, смиренно сознавая, что устыжен по заслугам. С боем часов я очнулся (хотя уныние и стыд по-прежнему мною владели), встал, попросил, чтобы на мне застегнули шинель, и вышел. Я уже раньше обшарил все карманы в поисках письма, которое хотел еще раз пробежать, и, не найдя, с досадой подумал, что, как видно, обронил его в солому, на полу кареты. Впрочем, я и так отлично помнил, куда и когда должен явиться — на болота к дому у шлюза, близ печи, где жгут известь, в девять часов. И так как времени у меня оставалось в обрез, я направился, никуда не заходя, прямо к болотам.