Там есть один кадр — героя спрашивают в сайгонском военном госпитале, как его имя и он отвечает:
— Mikolaytchyck.
— Mikolaytchyck? What, s kind of name — Мikolaytchyck?
— It, s AMERICAN name.
Так он отвечает — белоглазый красавец Кристофер Уолкер… Делаверский украинец, прошедший плен и пытки крысами, видевший деревни, сожженные напалмом… Там — трое друзей. Один стал калекой, другой умер, третий вернулся на Делавер живым и здоровым… Но выстрелить в оленя этот человек больше не может. Он возненавидел войну. Войну, но не Родину, которая его туда укатала. В конце фильма, выжившие ребята сидят, выпивают и поют: « Благослови Америку, господи…» — по-английски.
Когда-нибудь так станет и в России — кто-то скажет про непривычно звучащее имя:
— Это — РУССКОЕ имя.
И люди не удивятся… братство и прощение — иных вариантов — не предвидится….
Река Делавер…
БОРЬБА С БУДДИЗМОМ И ЕВРЕЙСКИЕ ДЕНЬГИ
— Река Делавер! Это уже полная фантастика!
На этот раз Ирка меня даже пожалела, одолжила двадцатку до пятницы, ни в чем обвиняла и только сокрушенно качала головой.
— Не знаю, что с тобой творится… правда бесы какие-то. Ну что ж с тобой делать то?
— Знаешь, Ирка, давай смотреть правде в глаза: Я — женщина немолодая…
— Это ты-то?
— Не перебивай! Немолодая, некрасивая, с ребенком на руках и… в доску бедная. ЗНАЧИТ НЕМОЛОДАЯ, НЕКРАСИВАЯ ЖЕНЩИНА ИЗ ГРЕБАНОГО КВИНСА С РЕБЕНКОМ НА РУКАХ — ТО ЕСТЬ ПРЕДМЕТ — НА ХРЕН НИКОМУ НЕ НУЖНЫЙ…
— Перестань сейчас же глупости говорить!
— Не перебивай! В общем, единственный мой шанс найти кого-нибудь — это стать знаменитой. Моложе красивее и богаче — мне точно не стать, а знаменитой — могу. Для этого мне надо выйти из художниц и стать поэтессой. Буду выходить на сцену — читать стихи.
— Зачем стихи? Песенки свои пой. Они чудные! Ведь говорят же, что ты «Галич в юбке» и «поющая Цветаева».
Песенки я действительно сочиняла с 15-ти лет и пела друзьям на кухне.
— Песенки — забудь. И Цветаеву с Галичем. Особенно Цветаева — на редкость удачный пример для подражания. И конец у нее прямо голливудский! Нет, в Цветаеву я играть не буду, я должна стать не «Наш Галич» и не «Наша Цветаева», а «Наша Ахматова» — вот кем я должна стать! И тогда мне достанутся в конце жизни «Наши ахматовские сироты, Наша оксфордская степень и Наша законная могилка в Комарово», а не «Наша петля в Елабуге».
— Но ты ж Ахматову не любишь.
— Стихи ее я не люблю. И личность ее мне предельно не близка, но что-то важное она сделала. Вот наступил этот Двадцатый съезд — и людям вроде как разрешили снова в чего-нибудь верить. Ну, в чего-нибудь, или кого-нибудь, кроме Пушкина. Они оглянулись вокруг — а нет никого, и верить то не в кого. А тут Бродский, Найман, Бобышев и Рейн обнаружили на чердаке Ахматову — потемневшую икону — оставшуюся от ТЕХ, в кого можно было верить. Вытащили ее на свет божий и стало ясно, что икона — чистая, ничем не засранная и есть хоть что-то на что можно молиться. Так потихоньку народ и начал в себя приходить…