— Ну вот, вы пришли… — говорит начальник выжидательно.
«Да, я пришел», — думает Михаил Петрович.
— А груз? — говорит начальник.
— Вот груз, — говорит Михаил Петрович. Он достает из мешка капсулу и думает, что надо будет попросить сейчас радиометр и проверить ее изоляцию.
— Вы удачно добрались, — говорит начальник. — Нам сообщили вчера, что вся ваша группа заболела инфекционной желтухой. Туда уже выслан врач и прилетел медицинский вертолет…
— Да? — говорит Михаил Петрович и чувствует, что его снова начинает тошнить.
— На всякий случай, — говорит начальник, — мы поместим вас здесь в карантин. Так что не попеняйте… А это что?
Михаил Петрович видит, что начальник разглядывает его карту, где вдоль проложенного по линейке маршрута стоят четыре обведенных в кружочки креста. Но у Михаила Петровича уже нет сил ничего объяснять, и он не может даже сказать, что он, наверное, тоже болен инфекционной желтухой. Михаил Петрович садится на землю и, сдерживаясь, закрывает лицо руками. Ему становится плохо. Последнее, что он видит сквозь пальцы, это то, что начальник, держа в руке карту и идя по палатке к нему, как-то странно на него, Михаила Петровича, — удивленно и упорно — глядит.
1
Он совсе-ем еще маленький. Его носят, моют, пеленают и кормят руки его матери. А иногда подходит отец. Мужчина низко наклоняется к нему, к своему сыну. Он говорит: гули-гули-гули, шевелит пальцами или качает красного попугая, который шумит, а мальчик тогда ворочается, стараясь лечь поудобнее, высвобождает руки, тянется за красной игрушкой… Мать, наверное, сидит где-нибудь рядом. Парню сейчас нет до нее никакого дела, и когда отец убирает руку и попугай исчезает, — а мальчик так и не дотянулся до него, но все же хочет дотронуться, — малыш плачет тогда протяжным воплем. Это сначала тихий всхлип, потом долгая-долгая пауза — нужно собраться с силами и взять воздуху побольше, — а потом крик или вой, все ниже по тону. Мать тогда подходит и берет его: пора кормить ребенка… А мальчик все никак не успокоится, и она начинает нервничать:
— Вот, лежал он тихо, так надо было тебе его раздразнить…
Я совсем не помню мать в это время, какие у нее глаза, волосы, нос, например, но лишь мягкие прикосновения рук — да и только ли ее это были руки? — ведь еще была няня, бабушка, и отец тоже часто носил меня, — вот единственное, что осталось смутно с той поры в моей памяти.
Отец баюкает меня в коридоре. Я помню, что наша комната узкая. Конечно, лишь позже я узнаю, что на деле комната-то большая, но ее разгородили посередине шкафом и занавесками, так что получилось что-то вроде двух комнат, в одной живет няня, а в другой отец с матерью, и близко у двери стоит моя кровать. Я хорошо помню именно это место: дверь рядом и печку. А на кровати есть планки по бокам, которые идут сверху вниз, и с краю — большая веревочная сетка, но так неудачно здесь получилось со светом, что лампа на стене светит мне прямо в лицо, и я не могу спать, я кричу и долго ворочаюсь, и каждый вечер отец выносит меня в коридор. Там совсем нет света. Отец закрывает дверь в кухню и выключает электричество. Он ходит там со мною на руках, и мне не страшно. Я еще так мал, что не знаю, что можно бояться темноты. Сплошная темень перед глазами. И еще только: эта темнота спокойная и теплая, потому что руки отца держат меня, а я уже понимаю, что это именно я — в темноте, и именно отец держит меня на руках. Потому до сих пор живет во мне какая-то странная память об этом: мне кажется, что есть еще и какой-то свет перед глазами. Теплый, неяркий. Но может быть, это и оттого, что когда ни закроет глаза человек, всё бродят под веками какие-то смутные пятна: звездочки, вспышки. Может быть, это всё свойство глаза, но мне все так и помнится: уж очень хорошо было тогда у отца на руках.