Зимой меня возят на санках. У них есть спинка, и меня укутывают, а потом кладут так, что я могу даже держаться, и мне никак не вывалиться. Мне, наверное, года два, и конечно меня и раньше возили в разных колясках, а не держали только на руках, но именно санки я помню: какой отец большой и черный, бежит по снегу на панели, слева тонкие прутья решетки, и между ними просунулись голые длинные ветки, сверху тоже нависают черные. Отец бежит, тянет веревочку, галоши сверкают, и мне радостно, но потом вдруг там на тротуаре оказывается спад. Совсем небольшой уклон, но для меня это настоящая гора, и санки летят, дух захватывает, я вцепился в дерево спинки, сжимаюсь, но не чувствую этого, ничего не вижу, а потом полет кончился, но радость бьется во мне, и какое-то короткое время, отдыхая, я живу в горячем потоке. Но минуты проходят, отец катит меня дальше: вот это я помню.
Потом я уже хожу под стол. Я хожу по кровати, по полу, а также в коридор и бываю на кухне, во многих других местах, но больше всего я помню, что про меня говорят: он ходит под стол пешком… Есть такой же маленький мальчик в нашей квартире — Сергунька. Мы ходим вместе под стол. Я отлично помню, что мог залезть туда, не задев головой, не согнувшись, но мы почему-то идем на четвереньках и, ползая там, что-то делаем: игрушки раскиданы вокруг, их очень много, и, наверное, мы большие привереды, если нам надо так много игрушек, а мы все недовольны, но то, что мы сидим под столом, дает нам чувство укрытости, какой-то защиты, свободы. Нам приятно, мы нравимся там друг другу. Может быть, так птицы прячут голову под крыло и думают, что их никто не видит: нам тоже кажется, что здесь мы одни и между этими четырьмя ножками нас никто не найдет. А может быть, это просто человеческое ощущение: «крыша над головой». То, что и взрослым дает отдых и уверенность: своя крыша над головой, свой дом, родина… Но мама все же потом, в нужный час, вытаскивает меня из-под стола.
— Хватит, нагулялся, — говорит она. — Иди ешь кашу.
Я уже давно знаю, что такое каша. Мне противно видеть ее, эту манную кашу, я никогда не хочу есть! И мама садится рядом, берет ложку. А ведь я, кажется, сам уже могу держать ложку, но здесь она мне, конечно, не доверяет, здесь нужно ей самой кормить меня.
— За папу, — говорит она, — за бабушку, за дедушку… Съешь. Съешь еще. За киску. За попугая…
Она говорит, а я давлюсь, и каша кусками падает на салфетку, которую обвязали мне вокруг шеи.
— Ах, ну что с ним поделаешь. Не ест.
— Подбавь ему песку, — говорит отец.