И еще раз я запомнил в тот год сверкающее небо — и много-много зелени рядом под солнцем. Мать сидит на траве. Это небольшая горка, и трава чистая, только местами валяются на ней комья земли, мелкие и крупные, и мама, когда садилась, а потом усаживала рядом меня, даже выбирала место, чтобы мы не испачкались. Комья земли сухие. Дождя не было, светило солнце. Горка, уходя вниз, кончалась обрывом, и там, под обрывом, работали люди. Лопатами они рыли землю, кидали ее на траву, и то, что у них получалось, были большие, глубокие ямы. Отец называл их «окопы». Отец сидел с нами, он был в военной форме, он улыбался, мать тоже что-то ему говорила, а потом мы все ели из банки редиску со сметаной, белые кружочки с малиновыми ободками, так вкусно! Трава вокруг была чистая. Я просил еще. Мы смеялись. Солнце слепило глаза. А потом мама сказала, что папа сегодня уедет, потому что это опять война…
Всех детей сразу же привезли снова в город. Больше не было для меня никакой дачи, и сначала, кажется, я вообще сидел дома и никуда не ходил, хотя детский сад был на нашей улице и совсем рядом: родители детей никуда от себя не пускали. Потом я гуляю с ребятами во дворе. На улицу нам нельзя выходить, и вот мы сидим в тени, на прохладном булыжнике за дровами. Небо между темными флигелями нашего дома стало, кажется, выше, оно большое и широкое, оно что-то новое в нашей жизни. Мы теперь часто глядим на небо, и оно, наверное, кажется таким большим, потому что сейчас в нем опасность.
Война вошла где-то на краю страны. Через несколько месяцев немцы были уже около города. И вот мы, мальчишки, сбившись в кучку под аркой, спрятавшись вроде бы, а на деле всему открытые и беззащитные, глядели на небо и слушали, как пролетали над нами снаряды. Ничего, конечно, нам не было видно. Даже нельзя было разобрать взрывов. Снаряды летели куда-то далеко за наш дом. Но тихий гул все время перекатывался вдали, и от этого было страшно.
Потом битые стекла лежат у нас во дворе, и все говорят, что осколком убило дворника и еще какого-то чужого мужчину, который прятался в нашей парадной. Мы стоим испуганно в стороне и видим, что кого-то уже несут на носилках, а потом подбегает Левкина мать и с плачем хватает его за руку: «В могилу ты хочешь меня загнать!» — кричит она. Она тащит его за собой, а мы разбегаемся.
Потом выходит наша другая дворничиха: старая женщина, старуха, в руках у нее что-то круглое и железное. Она ставит этот кругляш на ножку, прижимает к своему толстому животу, и вот злой вой заливает небо, двор и наши квартиры: тревога. Еще выше становится небо, потому что уже не смотришь на солнце и не слепит оно тебе глаза, мешая увидеть всю высоту, но глядишь на черные крестики, которые ползут по той высоте: немцы, самолеты, тревога. И гул моторов, падая сверху, волнами бьется о вой сирены. Война!