Бабушка спасала меня от этих углов. Она приходила и сразу видела, что что-то неладно.
— Опять нашалил?
Она спрашивает мать, а та уже успокоилась, скоро меня можно простить, но пока, по ее мнению, еще рано прощать, мать рассказывает бабушке, что случилось, та улыбается и говорит уже прямо со мной:
— Иди сюда.
Мама хмурится, я гляжу на нее. Можно?
— Иди уж, иди, — говорит она.
А я уже радуюсь. Мама тоже улыбается невольно. Вот и конец! А бабушка берет меня на колени:
— Как же ты так?
— Да вот…
Я говорю что-то длинное, где я, кажется, виноват, но все же и не совсем виноват, а вроде бы и совсем не виноват, а виновато что-то другое. Бабушка открывает варенье:
— Попробуй.
Она живет на другой квартире и приходит к нам редко. Мы к ней тоже редко все ходим, А она приносит варенье. Каждый раз какую-нибудь небольшую банку для нас: сама покупала на рынке осенью ягоды и варила его…
Мы потом садимся пить чай.
— Иди попроси у мамы прощенья.
— Мамуся, прости меня, пожалуйста. Я больше не буду.
— Хорошо. Садись. Пей.
Я целую мать…
А потом бабушке плохо, она умирает. Мать плачет. Это длинные дни. Мама со мной не ночует, Я сплю дома один. Вечером меня ведут на другую квартиру. Там ходят врачи. Я сижу на кухне. Дверь в комнату приоткрыта. Никто не подходит закрыть ее. Рядом со щелью на полу стоит таз. В нем что-то жидкое и красное. Может быть, кровь? А потом врачи уходят. И мать говорит: «Иди домой». Она дает мне поесть. Я ухожу. Я опять ночую один. А утром я снова прихожу к маме туда.
Рано еще.
В комнате тихо.
Свет погашен.
Окна серые.
Бабушка лежит на столе.
Она умерла.
Ступни у нее широкие и, кажется, круглые.
А голова такая же, как всегда.
Я волнуюсь, не плачу.
Какая-то маленькая бабка крестится внизу у комода.
Можно стоять здесь еще и смотреть.
Но я ухожу.
Бабушка умерла…
Ребенок растет, и вот то, что раньше не затрагивало его совсем, вдруг волнует:
— Почему это — я? Почему я — живой?
Он знает точно, что именно тогда подумал именно это — так все было ново и удивительно. Он запомнил, как это случилось, и понял также, что ответ ускользнул от него: только память, чувство тоски в душе — какая-то странная, свободная, невесомая память — чуть ли не радость.
«Действительно, — он подумал. — Ум за разум заходит».
Он думал, что станет взрослым и поумнеет, сможет вспомнить, понять, что это было: ведь он был еще маленький… И верно, он такой маленький! Хотя здесь, может быть, он ошибался: есть вещи, которых даже взрослые не могут понять, а если задумываются, то стоят в смущении перед жизнью и смертью, бессильные, и потом просто живут. Но вот ему не понять, как это мать смогла