его. Зачем? Почему? Как же так можно? Ему не вместить в себя эту боль, стыд и отчаяние: невозможно, нелепо. Но все же он быстро утешится, хотя не забудет эту историю. Ведь он еще такой ребенок, и его так легко примирить, успокоить… Той осенью он пошел в пятый класс.
6
Мы все еще, я помню, учимся во вторую смену, и по утрам я остаюсь дома один — мать и отец ушли на работу. Мне надо делать зарядку и чистить зубы, когда я встану, — и так не хочется делать зарядку и чистить зубы: завтрак мама оставила на столе, времени уже много, и уроков я еще не выучил — давно бы пора встать, но я все лежу и лежу под одеялом. Зарядку я сам написал на листе бумаги и повесил у себя над столом. Я выдумал себе все упражнения и был этим очень доволен. Отец говорит:
— Это хорошо — гимнастика! Надо обязательно делать зарядку. Лучше поменьше поспать, но сделать зарядку.
И мне приятно, что вот он хвалит мои упражнения и по утрам иногда, может быть, тоже делает их: «я сам-то стараюсь сделать каждое утро: это полезно, зарядка». Но я смеюсь, отец тоже смеется, когда так говорит, потому что мы знаем — ничего он не делает.
А потом, согрев себе чай и съев яйцо, я не берусь за уроки. Мне надо еще подмести пол и вытереть на туалете пыль — мама так велела вчера, — и хорошо, если не надо идти в магазин:
Булки, хлеба, мастики, сметаны, котлет —
Ах, за что на меня столько бед
свалилось.
Все купить, завернуть, сберегать —
Ах, за что так несчастно страдать
я должен…
Но я не сочинял тогда еще таких хороших стихов — это будет написано через год, — я вообще ничего пока не сочиняю: пол подметен, пыль стерта, и, сделав то, что надо, я не сажусь за уроки, но занимаюсь своим любимым делом — строю корабли.
У меня есть, кажется, какие-то детские книжки, где написано, как все надо делать: мне особенно нравится именно то, что я знаю, как все можно сделать (знаю — но не умею?). И отец тоже работает на кораблях. Иногда по вечерам он чертит, а на полках у него лежат всякие толстые справочники, и попадаются иногда совсем тонкие и интересные книжки: с моряками, с цветными флажками. Я знаю, что такое киль и шпангоуты. Я строю корабли из дерева и из бумаги, а также использую нитки, клей и жесть от консервных банок. У меня очень плохо все получается. Железо режет руки, бумага рвется, дерево колется, и краска ложится не туда, куда надо, — я прихожу иногда просто в отчаяние. В моем уме это совсем уже готовый и такой красивый корабль! А тут нож съедает болванку не в том месте. Мачта никак не может встать и выпрямиться. Вдобавок между пальцами вспухают мозоли. Я чуть не плачу. Вот так было, когда мама подарила мне анемометр — прибор для измерения ветра, у которого есть четыре чашечки. Они сидят на колесе и вертятся как мельница — на них надо дуть. Я дую, чашечки летают так быстро, что вместо них видно только серую полоску. У меня кружится голова. Какое-то нетерпение, досада, чуть ли не ярость плывут во мне. Они растут, неистовствуют. Еще минута — и мне не сдержаться: я разобью вдребезги эту проклятую вертушку, я все разобью, что попадется под руку, возьму молоток и буду колошматить во все стороны. Надо перестать, перестать!..