К удивлению и радости девушки, отец пришел в полный восторг от ее интересов и немедленно, по своим каналам, добыл ей доступ в Королевский архив, информация из которого не часто появлялась даже на страницах солидных исторических журналов. Стив даже прилетел на пару дней сам, чтобы собственной рукой привести дочь в святая святых английской истории. И Джанет на всю жизнь запомнила тот ласковый майский день девяностого года, когда они шли со Стивом в обнимку, как влюбленные, по теплому и влажному Лондону, а потом присели передохнуть у памятника маршалу Фошу, все так же не размыкая объятий.
Джанет безумно любила отца и гордилась им — не так, как матерью, которая была все-таки недосягаемой в своем олимпийском всепонимании и спокойствии, а вполне по-земному — пылко, весело, безрассудно. Вот и сейчас она прижалась щекой к его щеке, заросшей лелеемой, по нынешней моде, всегда как бы трехдневной щетиной, и прошептала:
— Держу пари, па, что все вокруг принимают нас за стареющего ловеласа и его юную возлюбленную!
— Ну, за «стареющего» ты сейчас получишь по заслугам, — смеясь, прорычал Стив и щелкнул дочь по прямому точеному носику, — а насчет ловеласа — это ты молодец, я всегда мечтал иметь возлюбленную с такими вот кудрями! — И он, любуясь, провел рукой по ее пышным золотым волосам.
Волосы у Джанет были действительно великолепные. Вообще девушка весьма спокойно относилась к своей внешности, пережив и всеобщие уверения в ее красоте в детстве, и некоторую разочарованность родителей, а особенно бабушки с дедушкой, когда, став подростком, она потеряла былую прелесть и стало ясно, что такой красавицей, какую они себе напредставляли, ей не бывать. Но все же она трезво ценила в себе и пронзительную синеву казавшихся несколько восточными глаз, и летящее, словно обгоняющее само себя, лицо, и пусть немного крупноватый, но чувственный рот… Но главной ее гордостью, конечно, были волосы. Волосы, то сбегающие вниз водопадом, чуть пепельные в лучах скромного утреннего солнца, то медным шлемом облегавшие голову и высокую шею, а то победной короной сверкавшие в красноватых отблесках заката. Волосы, словно жившие своей, отдельной от Джанет жизнью, с которыми у нее порой бывали очень непростые и трогательные отношения…
— …А что там думают люди вокруг, это нам с тобой, майне цаубер медхен,[1] наплевать, честное слово! Ты лучше закрой-ка глаза на секундочку, как в детстве, и представь, что именно в такой же солнечный и тихий майский день Чарльз Говард, первый граф Ноттингемский, барон Эффингам, кузен Елизаветы Первой, полноправный командующий английским флотом — ну, если, конечно, не считать сэра Дрейка и сэра Наукинса — стоял расставив ноги на палубе своего флагмана и решал, то ли повести свои корабли, то есть главную часть флота, к передовым кораблям Дрейка и уйти от юго-западного берега, то ли… м-м-м… поспешить отойти на дистанцию дальнобойной пушки и тихонечко перейти канал. Но тут к нему со всех ног подбежал молодой офицер с выбившимися из-под парика огненно-рыжими волосами и крикнул: «Впереди по курсу неприятельские корабли, сэр лорд лейтенант-генерал Англии!» «Спокойно, Хенедж, спокойно, — пробасил граф, — у нас еще есть время для маневра. А вас за первое сообщение о решающей битве я жалую титулом баронета». И слава Богу, тот юный офицерик не погиб в кровавой морской каше, а стал родоначальником нынешних Фоулбартов, то есть баронов, а сами по себе они воевали еще и во времена Роз…