Иногда Хаскем шел вместе с ней и вел разговор, не касавшийся ни выездки, ни роли Джанет в предстоящем процессе. Так она узнала, что его отец действительно богатый сыроторговец, но не в Лондоне, а в Ньюкасле и что Хаскем презирает его, как он выразился, «за убожество мысли».
— Вам трудно поверить, но он ни разу не съездил не то что за границу, он в соседнем Дарлингтоне не бывал. Но что Дарлингтон! Он никогда не заглянет даже в паб на другой улице, и гордится этим. Видите ли, здесь он родился, здесь и умрет. А о матери и говорить нечего, даже деньги не умеет тратить с размахом…
Джанет удивлялась, слушая такие речи о родителях, но еще больше ее удивляла откровенность Хаскема: даже его надменно-уставшее лицо принимало в такие минуты живое человеческое выражение. Оживлялся Хаскем и когда разговор заходил о музыке, точнее о Вагнере — ни о ком другом мертонец говорить не желал.
— В его жизни нет всех этих досадных и ненужных чудес, вроде «черного человека» или двадцати тысяч франков, найденных в бюро,[28] — он гениален сам по себе, без дополнительных украшательств. Разумеется, вы не слышали «Запрет любви»?
Джанет пристыженно согласилась. Она могла чувствовать себя на равных с ним только в области истории, да и то относительно. Во всем остальном Хаскем просто подавлял ее своими знаниями.
— Это проповедь чувственности, то, что потом так ярко проявилось в «Валькирии» и «Тристане». Как-нибудь я дам вам послушать «Запрет» у меня в Лейхледе.
При слове «Лейхлед» Джанет насторожилась, вспомнив Джиневру, вообще исчезнувшую из университета, и непонятная ревность заставила ее произнести с саркастической усмешкой:
— Как давали, вероятно, слушать и мисс Кноул? Хаскем посмотрел на нее долгим усталым взглядом, и губы его сложились в усмешку:
— Я думал, вы умнее. Какая жалость. Но выездка шла своим чередом.
* * *
Своим чередом шла и подготовка к процессу. После дневных занятий Джанет отправлялась в библиотеку и допоздна сидела над старинными фолиантами. Староанглийский читался с трудом не только в силу своей сложности, но и из-за ветхой истертости страниц. Читала она и современные исследования, поражаясь, что может заставить современных ученых, по преимуществу мужчин, вариться в огненном вареве предрассудков. Но постепенно Джанет, кажется, начинала понимать, что привлекало ученых к этой теме. В лице ведьмы женщина открывала свою глубокую, непонятную мужчинам интуицию, проникая в суть вещей не сознанием, а… как бы физически. И эта неразгадываемая загадка до сих продолжала пленять умы.
С замиранием сердца Джанет позволяла своему воображению живо отдаваться горьким и бесстыдным картинам: вот паж просит у нее любовный напиток и платит за него своей молодостью, вот гордая жена хозяина замка, отряхиваясь от остатков волчьей шкуры, держит в нежных губах окровавленную человеческую руку… А вот и смолистые костры, бросающие желтое пламя на черного козла, уже готового принять отвратительное жертвоприношение… И ночь проходила почти без сна, а наутро снова были мокрый парк, тело лошади, горячее под тонкой шелковистой кожей и становившееся с каждым днем все послушнее, — и насмешливый Хаскем.