— Да, — как из тумана отозвалась Джанет, в последнее время все чаще и чаще начинавшая думать о своем настоящем отце — по мере того как находила в себе непонятную и болезненную раздвоенность, которой не страдал никто в ее полнокровной семье.
— В таком случае ты оценишь эту пластинку. Их сохранилось всего несколько экземпляров, насколько мне известно. В свое время по неведомым мне причинам было предпринято чуть ли не уничтожение тиража, какая-то темная история… Разумеется, моя пластинка застрахована и перенесена на лазер. Вот, слушай. — Он поставил диск. — А теперь давай и, если сможешь, уложись в песню. Ну, нежнее…
Полуприкрыв глаза, чтобы словно сквозь дымку видеть обнаженного Хаскема, вставшего над ее головой, Джанет стала медленно прогибать поясницу — под протяжную грустную мелодию вступления, вызвавшую перед ее глазами вид струящейся по дну оврага воды.
Где белые дали, источник текущий… — запел хрипловатый мужской голос.
Ее тело вытянулось в струну, стремясь к чему-то неведомому, обещанному…
В ушах неотвязно журчишь ты, журчишь ты
На юге, где белые дали и горы…
Прости, что не видим,
Мани нас, мани нас…
Джанет, прикусив до крови губу, окаменев, ждала последнего мига, не торопя его уже ничем. И он наступил…
Она с трудом приходила в себя, чувствуя себя так, будто только что совершила чудовищное преступление — она предавалась любви с собственным отцом, чей голос невозможно было не узнать с первых же пропетых слов! Но магия голоса и музыки была настолько сильна, и зов крови, этой клокочущей, ни с чем не смиряющейся, черной отцовской крови был настолько непреодолим, что Джанет отдалась им — и получила наслаждение…
Хаскем склонил голову к ее ногам.
— Оставь меня, — прохрипела Джанет. — Оставь хотя бы сейчас. Это мой отец.
* * *
С этого дня Джанет как человек, случайно нашедший заросшую тропинку в чаще леса и неожиданно обнаруживший, что она ведет не в завалы бурелома, а к чистому лесному озеру, стала возвращаться к себе самой по той тропинке, которую приоткрыл ей отцовский голос. Как только оставалась одна, девушка брала плоскую коробочку диска, от которой по ее рукам шло загадочное тепло, воскрешающее в памяти тела жар от старинного испанского кольца, давно валявшегося в одной из многочисленных шкатулок — и в сотый раз слушала, слушала простые слова:
Прости нас, прости нас,
За то, что однажды
Мы все потеряли,
Мы все позабыли…
Даже надменное сердце Хаскема почувствовало происходящие в ней перемены, и Джанет все чаще замечала, как он украдкой смотрит на нее печальными глазами породистой, но нелюбимой собаки. И ее душа, к которой постепенно возвращались и честность, и радость, терзалась противоречиями и сомнениями. Она начинала все отчетливей видеть недостатки своего избранника, явно перевешивающие его достоинства, но слишком через многое она прошла с ним, понимавшим и чувствовавшим ее суть, как никто… Более того, он не только понимал ее, он умел управлять ею, ведя холодной твердой рукой ее вечно мятущуюся природу. Джанет мало интересовали их дом, машины, наряды, даже столь любимые ею лошади, но потерять то ощущение комфорта, которое дается глубоким пониманием умного мужчины, было страшно, и Джанет не хотела терять его, даже ясно отдавая себе отчет, что ее физическая близость с Хаскемом не нормальна.