рука не оторвет чашу от твоих губ в эту последнюю ночь твоей любви! Предатель, лжец и лицемер! Спеши насладиться счастьем то недолгое время, что тебе отпущено, закрой дверь плотнее, дабы чистые белые звезды не увидели твой любовный экстаз! Но дай ароматическим светильникам пролить свой мягкий искусственный блеск на всю ту сияющую красоту, которая разрушила твою чувственную душу и на которую тебе позволено взглянуть в последний раз! И пусть звучит музыка, музыка ее голоса, шепчущего тебе на ухо чарующую ложь! Она будет верна, говорит она. Ты должен ей верить, как верил я, и, веря ей вот так, расстанься с ней неторопливо и нежно, как ты желаешь. Расстанься с ней – навсегда!
На следующее утро, как мы и договорились, я встретил Феррари на вокзале. Лицо у него было бледное и осунувшееся, однако, увидев меня, он немного воодушевился. Он на удивление раздраженно и сварливо переругивался с носильщиками, таскавшими его багаж, спорил с ними упрямо и настойчиво, словно глухая старуха. Нервы у него явно были расстроены и напряжены, и все с облегчением вздохнули, когда он наконец вошел в свое купе. В руке он держал завернутый в желтую бумагу томик. Я спросил у него, интересная ли книга, на что он равнодушно ответил:
– Право, не знаю, только что купил. Очередная вещь Виктора Гюго. – Он показал мне титульный лист.
– «Последний день приговоренного к смерти», – медленно и отчетливо прочел я вслух. – А и в самом деле. Обязательно прочитайте. Очень занимательно.
Поезд почти было тронулся, когда он высунулся из окна и знаком попросил меня подойти.
– Помните! – прошептал он. – Я вверяю вам заботу о ней!
– Ничего не бойтесь! – ответил я. – Сделаю все, что в моих силах, чтобы заменить вас!
Он улыбнулся слабой смущенной улыбкой и пожал мне руку. Это были последние сказанные нами слова, поскольку поезд издал прощальный гудок, тронулся с места и уже через минуту быстро исчез из виду. Я остался один, один и с полной свободой действий: теперь я мог поступить со своей женой так, как мне заблагорассудится. Я мог бы даже убить ее, если бы захотел, – и никто бы мне не помешал. Я мог бы приехать к ней тем же вечером, объявить, кто я такой, обвинить ее в неверности и убить ударом ножа в сердце! Любой итальянский суд присяжных отыскал бы для меня смягчающие обстоятельства. Но зачем? Зачем мне попадать под обвинение в убийстве, пусть даже ради правого дела? Нет! Мой изначальный план был идеален, и мне нужно терпеливо следовать ему, хоть это и было нелегко. Пока я размышлял подобным образом, шагая от вокзала к дому, меня вдруг поразило неожиданное появление моего камердинера, который внезапно вырос передо мной будто из-под земли. Задыхаясь от бега, он вручил мне записку с пометкой «Чрезвычайно срочно». Она была от моей жены, и в ней содержалась всего одна строка: