Окружавшая меня великолепная стенная роспись, казалось, жила своей таинственной жизнью: строгие лики святых и великомучеников обратились ко мне, будто вопрошая: «Следует ли тебе это совершить? Нет ли в тебе прощения?»
Мой твердый и суровый ответ гласил: «Нет, даже если потом мне суждено вечно корчиться в неугасимом пламени! Но теперь, пока я живу, я буду отмщен!»
Истекающий кровью Христос с укором смотрел на меня с креста своими полными терпения и вечной муки глазами, которые, казалось, говорили: «О, заблудший муж, терзающий себя преходящими страстями, разве твой конец не близится? И какое утешение найдешь себе в последний час?»
Я про себя ответил: «Никакого! Не суждено мне ни капли утешения, никакой радости, кроме свершившегося мщения! И оно пребудет со мной, пусть разверзнутся небеса и земная твердь под ногами! Ибо измена женщины хоть раз получит наказание, хоть раз свершится столь редкое и необычное правосудие!» И душа моя вновь погрузилась в мрачное задумчивое безмолвие.
Лучи солнца торжественно падали сквозь витражные окна: синие, золотистые, алые и лиловые отблески ослепительного сияния сверкали яркими мерцающими узорами на белоснежном мраморе алтаря, а в напоенном ароматом ладана воздухе медленно, мягко и величественно, словно поступь ангела, звучала музыка. Невидимый органист играл возвышенный пассаж из мессы Палестрины[6], и округлые ноты мягко изливались одна на другую, словно стекающий на цветы фонтан.
Мне вспомнилась моя первая женитьба, когда я стоял на этом самом месте, полный надежд, опьяненный любовью и счастьем, когда рядом был Гвидо Феррари, впервые испивший ядовитую чашу искушения красотой моей жены, когда я – жалкий глупец! – думал, что скорее Бог солжет, чем кто-то из любимых мною обманет меня. Я достал из кармана обручальное кольцо и посмотрел на него: оно ярко сверкало и казалось новым. Но оно было старым – тем самым, которое я днем ранее снял с пальца своей жены. Искусный ювелир лишь заново его отполировал, на нем не было ни малейшего следа носки, словно его только что купили.
Огромный колокол пробил одиннадцать, и, когда с колокольни донесся последний удар, двери капеллы открылись еще шире. Затем послышался тихий шелест одежды, я оглянулся и увидел свою жену. Она приближалась, слегка опершись на руку старого шевалье Манчини, который, не изменяя свой всегдашней учтивости, с готовностью принял на себя обязанности посаженого отца невесты.
Меня не удивил шепот всеобщего восхищения, пробежавший среди собравшихся, когда самый дивный шедевр дьявольского творения медленно и грациозно шагал по проходу. На ней было облегающее платье из белого бархата самого простого покроя, с головы до пят ниспадала бесценная, тонкая, как паутина, накидка, подаренные мною драгоценности искрились и отбрасывали солнечные зайчики с ее волос, груди и обнаженных рук.