Перед сном я оставил включенной лампу в гостиной. Стена с лицом девушки уже была отшлифована. Прошлым вечером я покрыл ее новым слоем желтой краски, закрашивая Молли, Сильви и остальных безымянных, даже несколько безликих девушек. Мне хотелось больше яркости в комнате. Белый меня утомил. Я достал пиво из холодильника и прижал банку к лицу, разглядывая солнечную светло-желтую стену, лишенную каких-либо мертвых лиц. Пока что, по крайней мере. Остальные стены я закрашу утром.
Я посмотрел вбок, думая о следующем участке, над которым нужно поработать. И увидел, что на дальней стене начала пузыриться краска.
– Вот черт!
Этого я и боялся – что остальные стены тоже придется шлифовать. Но с того момента, как краска на первой стене начала отслаиваться, прошло больше недели. Остальные стены не шелушились и не облупливались. Я подошел к ней и пригладил рукой неровности. И в эту секунду краска слезла, как оберточная бумага, которую развернули и откинули в сторону.
На меня смотрело мамино лицо с грустными глазами и немного мечтательной улыбкой. И тогда я понял, кто послал мне тот сон. Это воспоминание принадлежало не Джорджии. А моей матери.
Моисей
Странно. С тех пор, как я приехал в Леван, меня постоянно тянуло рисовать. Я пытался себя контролировать и отдавал предпочтение холстам вместо заброшенных зданий, амбаров и горных склонов. Каждый день из-под моей руки выходил новый рисунок Эли. Я не мог остановиться. Некоторые я подарил Джорджии, поскольку хотел поделиться ими с ней, как она поделилась со мной фотографиями. Я отчасти боялся, что в какой-то момент она ворвется ко мне домой и кинет их мне в лицо, обвиняя в том, что я насмехался над ее болью. Но этого не случилось. В какой-то мере я даже об этом жалел, поскольку тогда у меня появился бы повод для ссоры с ней. Повод для встречи.
После того поцелуя я часто сомневался в разумности своего поступка. Он пульсировал, как живой, пурпурными волнами в моей голове. Может, поэтому я и чувствовал необходимость рисовать. Эли нередко являлся мне, показывая все те же мимолетные образы и отрывки из его жизни с Джорджией. Но впервые за все время я рисовал не для мертвых. Даже не для Эли. А для себя. Я хотел увековечить его. Увековечить в памяти Джорджии.
Но сон моей матери и стены, на которых отказывалась держаться краска, выбили меня из колеи. Несколько дней я просто работал над ремонтом и оставил картины в покое. Не хотел переносить воспоминания своей матери на бумагу. Я снова отшлифовал гостиную и покрыл ее всем, что только продавалось в «4Д» – хозяйственном магазине в Нифае – для предварительной обработки старых стен. Новый слой желтой краски вроде пока держался, и я перешел к следующим задачам, занимая себя физическим трудом, если мог справиться самостоятельно, и вызывая профессионалов для всего остального. Наблюдая за Джорджией издалека, я гадал, как, ради всего святого, мне преодолеть эту пропасть между нами.