«Через речку, через лес, бабуля померла. Но полиция приехала и меня спасла. От сраного белого села».
Наверное, было жестоко вот так писать о бабушке. Но они не имели никакого права расспрашивать меня о Пиби. Так что я держал все воспоминания о ней при себе. Если придется вести себя как сволочь, чтобы они отстали, то так тому и быть.
Она единственный человек, который преданно и неизменно оставался в моей жизни. Единственный. А теперь ее нет. И я не смог ее найти. Она не ждала меня с остальными на другом берегу, чтобы я дал им пройти, и я не знал, что думать по этому поводу. Впервые за все время Пиби покинула меня.
Карандаши, которые мне дали для заполнения дневника, были длиной всего пару сантиметров, я едва мог зажать их между указательным и большим пальцами. Наверное, это для того, чтобы я не мог использовать их как оружие против себя или кого-то другого. И еще они были тупыми. После моей попытки шокировать докторов своими неуместными шуточками я перестал писать, но на третий день не выдержал и начал рисовать на стенах. Израсходовав все карандаши, я сел на матрас в углу и стал ждать.
Наступило время ужина, и, как по сигналу, ко мне пришел санитар по имени Чез – крупный черный мужчина с намеком на ямайский акцент. Предположительно, его приставили ко мне, потому что он был рослее и чернее меня. Так безопаснее. Всегда назначайте черного к другому черному. Типичный образ мышления белых. Особенно в Юте, где на тысячу белых приходился лишь один черный. Ну или где-то около того. Честно говоря, я понятия не имел, сколько чернокожих жило в Юте. Знал только, что мало.
Чез оторопело замер, и мой поднос с ужином рухнул на пол.
Джорджия
Моисея отправили в медицинский центр, находившийся очень далеко отсюда. От Левана до Солт-Лейк-Сити было два часа езды. Моисея и его прабабушку увезли в одной машине «скорой помощи», и я боялась за его рассудок, но затем осознала, что он не замечал ничего вокруг. Полицейские сказали, что он сопротивлялся. Понадобилось трое мужчин, чтобы обезвредить его. И ему вкололи транквилизатор.
До меня доносились такие слова, как «сумасшедший», «псих», «убийца». Да, даже такое. И Моисея забрали.
Все только и говорили о том, что он убил свою бабушку, съел кусочек праздничного пирога и разрисовал дом. Но даже будучи напуганной – от того, чему я стала свидетелем, от того, чего я не понимала, – я в это не верила.
Полиция провела полное расследование по факту ее гибели, но передо мной никто не отчитывался.
Моисей не смог прийти на похороны Кэтлин. Зато смогли ее родственники и, сидя на скамье в леванской церкви, рыдали так, будто сами убили ее. Не было ни воспеваний, ни празднования достойно прожитой жизни, хоть Кэтлин Райт этого и заслуживала. Она пережила многих своих друзей, но не всех. На церемонию явился весь город, но со злости я думала лишь об одном: они просто хотели занять места в первом ряду на бесконечной драме под названием «жизнь Моисея Райта». Какая мать, такой и сын – яблоко от яблони. Моисей бы возненавидел это сравнение.