Оцепенение прошло, как не бывало. Ему, дураку, бежать бы поскорее, а он ухватил кувалду, откуда только сил столько взялось, рванул к нарисованному чудовищу и принялся крушить стену, пока не осел на ледяной пол. С чего только холодный такой в разгар июля?
Руки Ивана дрожали, лицо заливал пот, ноги не слушались. Так и просидел, пока не услышал голос. На сей раз самый обычный, доносящийся от дверей.
– Ванька! Ты где там запропастился, а, Ваньк?
– Тут я! – хрипло отозвался он. – Чего тебе?
– Поговорить надо.
Фигура вошедшего казалась темной и плоской от бьющего ей в спину солнца. Иван знал, что к нему приближается Вадька Егоров, его главный соперник не только в делах пионерии, но и, стыдно сказать, амурных. И если с первыми Иван справиться мог, то со вторыми каждый год становилось все сложнее.
Вадька рос и крепчал, что опара на свежих дрожжах, румянился и расцветал, в то время как сам Иван перестал тянуться вверх, и мяса нарастить никак не получалось, так и ходил задохликом. Все бы ничего, да зачастую так складывалось, что к девчонке, которая Ивану приглянется, Вадька тут же начинал клинья подбивать. И все заканчивалось всегда одинаково, между Иваном и Вадькой выбор падал на второго.
Иван терпел, считал их дружбу главнее всего прочего, пока не сорвался и не высказал все. Вадька слушал внимательно, после развернулся и ушел. С тех пор почти месяц минул, а они так и не разговаривали, даже не здоровались при встрече, хотя в школе каждый день виделись.
И вдруг Вадька решил сам на мировую пойти. Где-то медведь сдох, не иначе!
Иван даже о говорящей песьей голове забыл от накатившего чувства превосходства над заклятым дружком. Ничего, вот так про себя, можно, никто не узнает.
– Некогда мне с тобой говорить, – закочевряжился Иван, – работы вон сколько.
Он обвел взглядом просторный зал, будто бы все здесь ему одному поручили разломать.
– А вот я тебе и помогу! – не обиделся Вадька. – Говори, чего делать. О, смотрю ты псоглавца замочил. Молодчик!
– Какого еще псоглавца? – недовольно отозвался Иван. Ему совсем не хотелось общаться с Вадькой, а хотелось теперь промариновать его в чувстве вины. Пусть знает, как тяжело дружбу возвращать.
– Вот здесь фреска была.
Вадька взобрался на горку из битого кирпича, приложил ладонь к разбитой стене, перепачкавшись серой пылью.
– Такие фрески мало где сохранились, их еще в восемнадцатом веке запретили. Только в глуши кое-где, по привычке или из чувства протеста, нет-нет да и намалюют урода.
Вадька говорил, а у Ивана простреливало в висках. Он-то решил, будто кто из хулиганов здесь чучело изобразил, а подишь ты – святой, оказывается. И святой этот говорил с Иваном, совсем как обычный человек. Разве такое возможно? Как же в таком случае можно церковь рушить? Это же все равно что в чужой дом завалиться и начать стены сносить, а хозяев гнать взашей.