– Так ребенка куда?
– Куда-куда! К черту на рога! В дом малютки! Куда! А ты еще говоришь, что я зря на него взъелась тогда. Правильно я хотела ему ноги переломать. Чтобы и его в какой-нибудь казенный дом сдали, чтобы поровну было страданий, – Вера почти кричала.
Оказывается, даже с «Бейлиса» можно захмелеть. У Веры это проявлялось в какой-то словесной драчливости.
– Вера, еще раз и внятно. Какие ноги? Кто на кого взъелся?
– Ну помнишь того урода в клинике? Ноги еще по полу разбросал? Рядом еще бледная моль сидела?
– Ну?
– Баранки гну! Так это ж они и есть, родители Надькины. Ну то есть не Надькины, не хватало еще ей таких в родителях иметь, а того несчастного ребеночка. – Вера всхлипнула. – Главное, все ж есть. Квартира есть, машина есть, пожрать есть, жопу прикрыть на сто лет хватит. С работы турнули, так у него сразу «планы поменялись». Вместо няни придется самим пеленки стирать. Он, видать, ничего горше в жизни не видел. А эта бледная моль? Надька говорит, ему в рот смотрит. Плачет, но кивает. Всхлипывает и соглашается. Эль, ну ты скажи, как жить? Как земля таких держит? Почему все так? – Вера расходилась все больше, переходя на обобщения.
На них стали обращать внимание. Надо было сворачивать этот несанкционированный митинг. Эля сработала не хуже ОМОНа, через пять минут они уже освободили помещение.
* * *
Эля жила под гнетом непрерывного волевого усилия. Она старалась сохранить свой прежний мир, относительно безмятежный и уютный. Получалось плохо. Что-то разладилось. На чашу весов ее душевного равновесия упала Верина судьба, за которую цеплялась история неизвестной ей Надюхи. Дал же Бог такие имена, как будто им больше ничего не остается в жизни, кроме как надеяться и верить.
Положить на другую чашу весов было нечего. Перекладина накренилась, и по ней скатилась вниз Элина картинка мира. Валялась в ногах, как глянцевая фотка из дешевого журнала, втоптанная в грязь случайными прохожими. «Глупо! – стыдила себя Эля. – Хватит раскисать! У каждого своя судьба, всех не оплачешь. И вообще в Африке дети голодают». Но на африканских детей ей, если честно, наплевать. А Вера – такая понятная, до самых закоулков. И даже незнакомая Надька ей не чужая. Эля знала о них всё, о чем те мечтали в девчонках, как живут сейчас, как станут жить через десять лет, через двадцать. Все вокруг поменяется, заселят Луну, найдут жизнь на Марсе, научатся телепортироваться, а жизнь Веры и Нади останется прежней. Только обставлена будет совсем по-другому. Прежняя жизнь, только в новых декорациях.
На этом фоне развод с Виктором показался Эле милой, ранящей душу безделицей, карикатурой на страдания. Эдакая нервная экзальтация с элементами светского лоска: сделать маску для лица, погрузиться в теплую ванну с фужером красного сухого вина, пить и плакать о незадавшейся жизни. Но при этом помнить, что слезы вредят маске и эффект может быть не тот. Такие переживания даже приятны, потому что спасают жизнь от однообразия, вроде как на серый холст проливается яркая краска. Порой приятно поплакать, чтобы почувствовать себя живой, слабой, ранимой. Вера со своим простеньким и даже примитивным миром внесла в эти страдания эффект масштаба. Как будто бегал муравей, мерился силой с хвоинками и дохлыми мухами, а потом рядом положили спичку, и стало унизительно понятно, что муравей величиной с ее серную головку.