Ага… вот еще какая-то медная бирочка на прикладе… написано что-то… Нет, не по-немецки… По-русски, черт побери! Выбито четким таким полууставом – «Московский оружейный двор»!
Однако! Никита Петрович только головой покачал, прикидывая, каким таким затейливым путем родные русские пищали могли оказаться в Любеке, а затем вот здесь – в Риге!
Да каким угодно путем, мало ли. Кто-то из владельцев мануфактуры продал крупную партию немцам, или – бери выше! – приказные, посольского приказу думный дьяк или боярин какой… Всяко быть может… хотя по бирке-то можно отследить, провести сыск, дознание… Это если руки дойдут, да пищальница сия у кого-то из русских в трофеях окажется. Прочтут про «Московский оружейный двор»… да, верно, и забудут. Копать – кому надо-то? Оно на свою шею еще наскребешь, ведь ясно – не простые люди сотню стволов налево пустили, ой не простые. С такими связываться – себе дороже, ага.
Заглянув на обратном пути на «Черный тюльпан», Никита Петрович сговорился с ушлым шкипером насчет четырех бочонков рейнского. Сговаривались долго, хоть и любил лоцман торговаться, а ведь пришлось, слишком уж непомерную цену заломил торговец. Чего захотел – тридцать талеров за бочонок, называемый на Руси «полубеременной бочкой» (около шестидесяти литров). Так вот, «полубеременная» бочка рейнского стоила на тихвинской пристани двадцать ефимков – талеров, что Бутурлин, конечно же, прекрасно знал. В конце концов, на двадцати и сошлись, ударив по рукам и выпив по стаканчику все того же рейнвейна. Вино, кстати, оказалось добрым, на вкус вовсе не кислым, а вполне даже приятным…
* * *
– Обыскать! – мельком глянув на пленника, приказал рыжий стрелецкий сотник, одетый в красивый зеленый кафтан, обшитый затейливой желтою бахромой. На поясе его висела польская сабля в простых, без всяких украшений, ножнах. Такие сабли, с рукоятью в виде орлиной головы и позолоченным перекрестьем (назывались они «карабелы») обычно очень любили крылатые польские гусары и жители Литвы. Так что либо сотник был литвин, либо сабля – трофейная.
Казаки дружно принялись обыскивать задержанного, облапали, стянули рубаху…
– Господи-святы! Да это ж девка!
– Где девка? Кто? А-а-а!
Глаза сотника потемнели и налились кровью:
– Ишь ты, корвища, в мужском платье ходишь! Отчегось? Видать, хоронишься от кого-то? Соглядатай, ага! А ну-ка, робята, тащи ее во-он к тем дубкам… Там и погутарим спокойненько. Никто-о не помешает.
У берега, на излучине реки, виднелось множество стругов, видно, приткнувшихся на ужин и близившийся ночлег. На берегу горели костры, где-то уже пахло ушицею, кто-то купался, кто-то стирал, повсюду слышался молодецкий смех, какие-то шутки-прибаутки… а вот где-то вдалеке затянули вдруг протяжную казацкую песню.