— Вы пришли к выводу, — сказал Картер, — что во всех этих неурядицах виноват он.
— Нет, поскольку они могли быть простыми случайностями. Но если рассматривать их с точки зрения саботажа, то Микаэлса можно заподозрить в первую очередь. Именно он постоянно настаивал на немедленном возвращении всякий раз, как мы оказывались в затруднении, и именно он мог причинить наибольший ущерб своим саботажем. Итак, остановимся на Микаэлсе. Первая неудача: мы провалились в артериально-венозную фистулу. Или он действительно ее проглядел, или он сознательно направил корабль в нее. Но если это результат саботажа, то здесь нет никаких сомнений, только один виноват в этом — Микаэлс. Он сам признался, что это его вина. Только он мог завести нас в эту дыру. Только он знал кровеносную систему Бинеса как свои пять пальцев и мог заприметить крохотную фистулу. Именно он указал, в какой участок артерии нужно вводить субмарину.
— Ну, это могла быть и простая ошибка, ему не повезло — не доглядел, — возразил Рейд.
— Вот-вот! Но во всех последующих случаях те, по чьей вине мы оказывались в трудном положении, тут же бросались исправлять ошибку. А Микаэлс, когда мы выплыли в вену, начал сразу же доказывать, что все пропало и нужно немедленно возвращаться. И говорил то же самое во всех остальных случаях. Только он постоянно твердил об этом. И все же, насколько я могу судить, натолкнуло меня на подозрения не это.
— Гм, а что же тогда? — поинтересовался Картер.
— Когда экспедиция только началась, нас уменьшили и ввели в сонную артерию — я ужасно перепугался. Все чувствовали себя не на месте, если не сказать хуже, но Микаэлс трусил сильнее всех. Его просто сковало от ужаса. Я это сразу заметил. Но ничего особенного не подумал. Как я уже сказал, у меня самого поджилки тряслись и, признаться, я был рад, что не один такой. Но…
— Но?
— Но когда мы выбрались из этой треклятой фистулы, Микаэлс ни разу не проявил страха. Когда бы мы ни волновались, он оставался спокоен. Бесстрастен, как скала. Собственно, в самом начале путешествия он долго расписывал мне, какой он трус, — видимо, чтобы объяснить свой явный страх. Но под конец, когда Дюваль назвал его трусом, он чуть горло тому не перегрыз. Такие резкие перемены казались мне все более странными.
Грант помолчал, потом добавил:
— Мне казалось, что его начальный страх был вызван чем-то особенным. Когда он сталкивался с какой-нибудь опасностью наравне со всеми, он вел себя как человек отважный. Может, просто ему легче встречать опасность, когда о ней знают все. И он становится трусом, когда не может разделить риск с остальными, когда вынужден идти навстречу смерти в одиночку.