— Что ж, ты — комиссар, ты волен поступать, как захочешь, — со вздохом сказал инвалид и даже не ответил, когда мы попрощались.
Обратной дорогой Малюк долго не мог успокоиться, чертыхался и много раз повторял: «Вот жмот, вот хапуга. Бывают же такие!» А я шел следом, чувствовал, что надо бы мне не молчать, заговорить с комиссаром, но не знал, как мне держаться и что сказать. Конечно, было обидно, что такая чудесная гармонь могла стать нашей и не стала, однако неприязнь к ее хозяину улетучилась у меня еще во время торга. Действительно, только дурак согласится расстаться с таким инструментом, да еще если сам ты музыкант, и гармонь — единственная ценность в доме. Какой он хапуга? Хапуга с радостью принял бы условия Малюка, разве что выторговал бы побольше! А этому, чувствуется, хоть золотые горы сули, не расстанется он с гармонью…
— Товарищ комиссар! А он хорошо играет?
— Где там хорошо! Смотреть на него больно, как мучается… Танец сыграет — как будто воз в гору вытянет, весь мокрый сидит.
«Значит, слух у мужика есть», — с теплотой подумал я и сказал:
— Наверно, недавно гармонь в руки взял, еще учится…
Мы уже подходили к низкому черному бараку, в котором с одного торца располагалась наша столовая, а с другого — отрядный продовольственно-вещевой склад, уже с секунды на секунду из темноты должен был раздаться оклик постового, когда Малюк остановился и с нескрываемым упреком в мой адрес сказал:
— Была бы у вас гармонь, дал бы я тебе командировку в твой Ирбит… А что — и командировал бы! Все равно до января озеро не станет — неделя туда, неделя обратно.
— Товарищ комиссар! — я даже захлебнулся от неожиданного счастья. — Да я достану, привезу…
Но, как видно, Малюк ждал от меня совсем не такой реакции или уже сам пожалел о сказанном. Он резко махнул рукой:
— Хватит! «Достану»! Там и дурак достанет!
На развилке возле столовой, где одна тропка вела к штабу, а другая — в казармы, он вновь удивил меня напутствием:
— Не горюй! Чего-нибудь придумаем…
I
Я вернулся в свой взвод. Политрук Леонтьев, сидя за единственным в казарме столом, читал вслух газету.
Московские газеты поступали в отряд два-три раза в неделю, во взвод доставалось по экземпляру «Правды» или «Красной звезды». В течение дня газеты под присмотром дневального лежали на столе, и каждый мог читать их сколько хватало времени и желания, однако вечернюю громкую читку политрук сделал обязательной. Он никого не понуждал слушать, не требовал тишины и внимания — просто приходил в казарму, усаживался за стол и, пошелестев газетой, начинал читать. После ужина до отбоя, кроме получаса на чистку оружия, полагалось свободное время, и всякий был волен распоряжаться им по своему усмотрению, но всегда находилось двое-трое охочих слушателей, которые подсаживались к столу. Читал политрук медленно, с многозначительными паузами для осмысливания, и эта расчетливая неторопливость привлекала внимание, заставляла других, занимавшихся своими личными делами, постепенно затихать и прислушиваться. Кроме сводок Совинформбюро, Леонтьев предпочитал длинные политические статьи, одну-две на вечер, и этого вполне хватало, ибо находились желающие порассуждать, поспорить, растолковать услышанное.