Я понимал, что нам собираются показать картину Симберга, но думал — нас куда–то пригласят, куда–то поведут, и крайне удивился, когда в проеме боковой лестницы, ведущей, как мне казалось, в подвальное помещение, вдруг увидел за раскрытой белой дверью знакомую троицу — два мальчика несут раненого ангела. Я был ошарашен — картина Симберга на моих глазах вырастала из–под земли, и она оказалась совсем небольшой по размерам — пожилой, добродушно улыбающийся мужчина легко держал ее впереди себя на руках. За ним шла приветливая седая дама.
Картину поставили на стул, прислонили к стене, и для меня наступили мучительные мгновения. Даже Олег смотрел не на картинку, а на меня, он тоже ждал моей реакции, а я, теряясь от общего внимания, бессмысленно вглядывался в полотно, почти ничего не воспринимал и думал лишь о том, как бы не показаться простофилей и что полагается изображать на лице в подобных случаях — шумную радость или мудрую сосредоточенность.
Так длилось минуту, потом вспомнились строки:
Кем ранен ты, мой светлый ангелок?
Застыл ты обессиленно и немо… —
и растерянность стала проходить.
Я вглядывался в пейзаж, в лица, в детали одежды, надеясь найти хоть что–то неизвестное, но все было, как на открытке — мальчики оставались в тех же позах, словно бы замерев на мгновение, на их лицах было знакомое выражение; озеро, голый куст и сиротливые цветки у обочины дороги ничего не добавили мне, и можно было лишь порадоваться за финскую полиграфию. Пока это была, пожалуй, единственная мысль, которую я мог бы с уверенностью высказать, если бы понадобилось.
Однако и это мое убеждение оказалось шатким. Чем дольше я вглядывался в полотно, тем сильнее тревожил меня общий колорит картины. На репродукции он не казался таким печальным. Не знаю, что тому причиной — размеры полотна или обманчиво-веселый глянец открытки, — но теперь рождалось и крепло впечатление, что над миром пронеслась какая–то катастрофа, и ничего уже нет — ни радости, ни солнца, все грустно, безжизненно, и одно–единственное светлое пятно — это раненый белый ангел. И сами мальчики — это дети жестокого мира, не случайно они одеты во все темное, разве что их багровые лица слегка контрастируют с общим фоном, но и они столь загадочны, столь непонятны, что уже нельзя с определенностью сказать, спасают они бедного ангела или похищают его. А если передо мной не спасение, а похищение, и печально поникший ангел — это последнее светлое существо, бездумно сраженное этими юными прагматиками? Не оттого ли так угрюмо сосредоточен первый подросток и так пугливо насторожен второй?