Как бы не пыжились, не раздувались в ложном величии нынешние мусульманские правители, но два из наиболее значимых — султаны Баязид II и Аль-Ашраф Кансух аль-Гаури — уже потерпели жестокие поражения в войне с крестоносцами. Даже случись им объединиться, сумей они заручиться в сколько-нибудь малые сроки поддержкой остальных магометанских правителей… Поражения всё равно не миновать. Опасность состояла в ином. Та же самая ловушка, в которую попали первые крестоносцы, вот что по настоящему пугало понтифика.
Усобицы! Сейчас они могли вспыхнуть даже не среди ревностных участников Крестового похода, а в других местах. Викарий Христа постоянно получал сведения из многих стран от верных ему слуг церкви, а потому знал, что не один и не два христианских государя всерьёз опасаются углубления вражды с магометанами. Равно как и того, что стоящие во главе уже двух Крестовых походов набрали и продолжают набирать слишком большое влияние. Кто мог стать зачинщиком, за которым последуют остальные? Франция, начавшая войну с Хафсидским султанатом, но всегда готовая сменить сторону и войти в союз с кем угодно, лишь бы это были враги Рима? Священная Римская империя и её властитель Максимилиан, прежде всего стремящийся сохранить своё лоскутное государство и ради этого готовый взорвать бочку пороха подальше от своих границ? Продолжающая доставлять проблемы Венеция, чья сила не в армии и флоте, а в огромном количестве золота и торговых связях по всему миру? Или и вовсе Португалия, король которой всё с большей подозрительностью смотрел в сторону Италии, опасаясь, что Рим примет сторону Испании в так и не утихнувшем споре между двумя давними соперниками?
Ещё и страх… Страх — великая сила, влияние которой никогда и нигде нельзя было отбросить в сторону, словно кучу истлевшего тряпья. Слишком многие европейские государи могли испугаться полного, окончательного, без возможности отступить на исходные позиции, разрыва с мусульманскими странами. Это был уже не тот запрет на какие-либо сношения и любую помощь Османской империи во время не столько давно завершившегося Крестового похода. Тогда запрет был лишь касающийся османов. Теперь же… В письмах из Каира Чезаре настаивал на как можно более твёрдых и жестких словах, которые вбивали бы внутрь самых толстолобых понимание того, что отныне будет введена явная, зримая граница между Европой и Азией. Та граница, которую нельзя будет изобразить на карте раз и навсегда, но которая будет сдвигаться всякий раз, как Европа сочтёт нужным и важным сместить её в свою пользу. И важность привязки этой самой Европы не к вере, а к крови и духу, сплавленных в единое целое. К примеру, Чезаре и его приближённым было плевать на ту же Эфиопию, сколь бы христианской они ни была. В этом он был близок к воззрениям Изабеллы Трастамара, которая считала выкрестов-моррисков маврами «которых никакой крест не исправит».