— Не-а.
— Это что — шантаж?
— А понимай как хочешь. Мне деньги нужны, понимаешь? Я, например, у него взаймы брала, а он у чужих людей одалживался. Он пьющий, у него ничего нет.
— Так зачем же ты тогда к нему едешь? — выпалил я в отчаянии.
Ксения посмотрела на меня, как на ненормального.
— А для чего вообще к родному отцу едут? Тоже мог бы своими вывернутыми мозгами понять. Он ведь мне отец.
Я растерянно молчал, все это было не по мне, не для меня. И зачем я только с ней связался? Лучше бы меня сразу профессионалы ограбили, и мороки было бы меньше а с этой я просто не знал, как говорить.
— Ох, Ксения!
— Что, не нравлюсь? А я обыкновенный человек, я за существование свое борюсь, как ты не понимаешь! Думаешь, я такая дрянь? Да нет, просто так обстоятельства сложились, теперь вылезать надо. Может, и нехорошо, но другого-то выхода у меня нет, разве не понятно? Ведь не помрешь же ты из-за этого, правда? А для меня жизнь… Мне только подняться. Я, может, и сейчас еще не всю правду сказала, я вообще люблю врать, но только ты меня не бойся, ты парень хороший, тебе от меня вреда не будет. Может быть, я тебе потом даже и деньги отдам, вот увидишь…
Ну что тут было говорить? Я только с досады махнул рукой.
Серафима жила в двух остановках от университета, но я решил от метро пройтись пешком. В руках у меня было три великолепных нарцисса с желтыми восковыми раструбами в серединках и слабым, словно ленивым, запахом. День после дождя опять был сияющий, и настроение мое, вопреки всему, было отличным. Дом я нашел легко, по трем красным телефонным будкам на углу. В глубоком дворе, где когда-то, видно, не мудрствуя лукаво, жильцы натыкали под окнами тополевых прутиков, чтобы скорее была зелень, теперь вырос высокий сумрачный лес. Даже сегодняшнее солнце с трудом пробивалось через частые стволы на узенькие асфальтовые дорожки. Тополя уже начинали пылить, и на кустах и заборах висели неряшливые серые лохмы. Не очень-то веселый это был двор, но я не внял предостережениям природы и смело открыл скрипучую дверь подъезда. Серафима жила на первом этаже, она сама открыла мне, и я с изумлением увидел, какая она стала старенькая. Двигалась она с трудом на слишком высоком для нее костыле, но все равно она потянулась и поцеловала меня в щеку.
— Ты у нас совсем взрослый стал, Жорик!
Некрасивое лицо ее с вдавленным узким лбом и выпирающими вперед зубами светилось радостью и оживлением, словно это не она вчера запугивала меня своей таинственной мрачностью.
— Ну рассказывай, рассказывай, как живешь, сейчас я чаем тебя напою.