А вот вся его семья погибла в Ленинграде: дом накрыло во время одной из первых бомбежек Васильевского острова.
Второй брат – Андрей Москвин - стал известным кинооператором. Он всю жизнь был одиноким: ни жены, ни детей – весь в своем искусстве. Его я, правда, никогда не любил, потому что он никогда нам не помогал. Не помог даже тогда, когда мы вернулись из эвакуации. У нас ведь ничего не осталось, даже жилья.
Третий брат отца - дядя Гриша – во время войны был то ли главным конструктором, то ли главным инженером Кировского завода. Четвертый – не помню даже его имени – застрелился совсем молодым из-за того, что умерла его жена. Он очень ее любил и совершенно не представлял себе, как жить, после того, как жены не стало.
Еще у отца были две сестры – мои тетки. Старшая Варя работала патологоанатомом и умерла, отравившись трупным ядом – занесла его в ранку на руке во время какого-то вскрытия. А младшая – Елена – как-то исчезла из поля зрения всех своих родственников сразу после войны.
- Получается, до вас с мамой и бабушкой вообще никому не было дела, когда вы вернулись в Питер?
- Дядя Гриша искренне хотел нам помочь, но его супруга – очень жесткая и властная женщина – сразу встала на дыбы. Мол, нахлебников им в доме не нужно. Моя мама тоже была человеком жестким и принципиальным. Поэтому отношения с отцовскими родственниками были разорваны сразу и навсегда.
Вот и получилось, что от большой семьи никого как бы и не осталось.
* * *
- Голодать вам приходилось?
- Когда война закончилась, было тяжелое время. Очень сильно подскочили цены. Помню, недалеко от нашего дома был магазин, в котором продавалась живая рыба. Плавала прямо там, в бассейне. Икра стояла в больших блюдах – одной только черной три сорта. Еще была серая икра, паюсная. Селедка, снетки – маленькие, кривые, но удивительно вкусные рыбешки. Из них суп варили. А наиболее тяжелыми годами были 1947-й и 48-й. Продуктовые карточки уже отменили, так что денег на еду требовалось достаточно много. За обедом я съедал полкило хлеба. Иначе оставался голодным.
Хотя в конце войны я получал немыслимые деньги – больше, чем по тем временам зарабатывали профессора и руководители лабораторий. Согласно Конституции в 12 лет я уже имел право работать. Не более четырех часов в день, правда. Так что трудовая книжка у меня с 1942 года – того самого момента, когда в эвакуации меня приняли на завод учеником слесаря.
В 1945-м, когда завод вернулся в Ленинград, получилось так, что вся лабораторная работа оптического института замкнулась на мне. Многие специалисты погибли или были ранены, те, кто остался в живых, еще не успели вернуться в город.