Проняла старика мгновенная радость: нате вам, выкусите, не уступит Прокопий Каргин! И он по ходу, в порыве, пошел. Занес ногу над порогом, зацепился носком и полетел, забарабанил сапогами вдоль сенок. Туша поехала на голову — придавит, расшибет башку в лепешку! Опусти плечо немного — и нет груза, разгибайся, если сможешь! И грязи нет, пол под ногами, но Прокопий удержал равновесие, бочком, ничего не видя, не разбирая, каким-то чудом угадав точно в дверь, пронес тушу в кладовку и лишь там опустил на пол. И сам улегся рядом.
Под полом шарился ветер, задувал в щели, приятно холодил спину и затылок. В голове было тускло, размягченно, в паху, в пояснице, меж лопаток настойчиво, тупо ныло. «Думал, сносу не будет, а однако все, подкосило…»
— Ну ты даешь стране угля! Такую оказию… — зашумел голос Никиты и утих. — Прокопий, слышь? Надорвался, что ли? — спросил голос растерянно. — Вовсе не можешь? — склонился над стариком Никита. Подергал бечевку, которой на скорую руку была примотана деревяга к культе. — Ремень вот подтерся! Сколько?.. Двадцать, пятнадцать лет… Пронь, слышь? Проня? Остудишься лежать-то, пошли в избу.
Никита попытался просунуть руку Прокопию под спину. Старик начал было подниматься, но его передернуло всего от боли. Он схватил Никиту за плечо и отпихнул от себя.
— От устосался, так устосался, — забормотал одноногий. Вскочил, метнулся из кладовки. Вернулся обратно. — Не видать никого, гадский потрох! И эта, старая, где-то запропастилась! — взвизгивал он в бессилии. — И на што было ее переть, че бы ей доспелось! Прокопий, слышь, погоди!.. — затряс он над стариком руками, — погоди, я счас. Слышь, погоди маленько! — И снова выскочил из кладовки.
Прокопий остался один, лежал, прикованный к полу. Казалось, вдоль спины, будто кто лом продернул и ворошил концом внутри руки слабли. Он все надеялся: сейчас, еще немного, и должно затихнуть, встанет он и пойдет. И вдруг его прошиб страх: не полегчает, не отлежится. В голове единым комом забились мысли. И из всех он выхватил одну: домой, пусть дома. Старик прислушался к ногам, рукам, собрал силы, приказал им послужить, даже сказал: «Последний раз». Стараясь не бередить боль, осторожно вдохнул, стал подниматься. Медленно повернулся на бок, встал на четвереньки, потихонечку, с передыхом, перебирая руками по лестнице, приставленной к стенке, разогнулся. Пошел — чуть откинувшись назад, скособоченно, на полусогнутых ногах, маленькими шажками, мерно, будто нес внутри какую-то очень хрупкую вещь. Вдоль стенки, вдоль стенки, на белый свет. Спускался с крыльца на ощупь — нога к ноге, нога к ноге… По топкой грязи дошел до открытых ворот — видно, Никита в спешке не закрыл. Только успел схватиться за угол, началась рвота, выворачивало со слизью и кровью. Никогда Прокопий больным людям не верил, считал, напускают больше на себя. Теперь самого скрутило — спасу нет.