— Похоже на фабрику, — сказала Еленка.
— Глупости!.. Сырнево объявлено курортным центром.
— Что же это может быть? Такое длинное… и высокое.
— В Сырнево запрещено строить промышленные объекты! — сказал железнодорожник. — Может, клуб какой-нибудь?
Он замолчал, а жена не решилась комментировать. Она видела, что мужа раздражает любое ее слово. Лучше уж молчать. И она надолго замолчала. Но когда въехали в село и миновали старую церковь, она, сама того не желая, удивленно воскликнула:
— Смотри, смотри, крест на церкви!..
Железнодорожник притормозил.
— Значит, этот мошенник все-таки его вернул… Ну что ж, чудесно!
— Интересно, он золотой?
— Конечно. Сейчас, небось, и иконы вернет.
— И снова выкрутится, — сказала Еленка, — никому его не перехитрить.
— Это мы еще увидим! — пригрозил железнодорожник и сделал круг на площадке перед амбулаторией. Там собралось порядочно народу. Среди них он увидел нескольких знакомых и решил остановиться, чтобы узнать, были ли уже похороны. Включил зажигание, открыл дверцу и вышел из машины. Встречающие во главе с Радко Общинским бросились ему навстречу, чтобы поздороваться и объяснить, где сейчас тело покойной Марии Чукурлиевой. Говорили все одновременно, но он все-таки понял, что тело покойной находится в актовом зале школы, где она когда-то учительствовала. Все село уже там.
Димитр и Еленка сразу направились туда в сопровождении деда Радко и других сельчан, которые, по их словам, дожидались его у амбулатории, чтобы показать дорогу. В руки ему сунули целый букет дикой герани и самшита, по старому народному обычаю его полагалось положить на гроб. Чукурлиев взял цветы, дал и жене несколько хризантем, одернул железнодорожный китель, застегнулся на все пуговицы и широким шагом направился к школе. За ним семенила Еленка.
Когда они пришли, уже пели «Вы жертвою пали». Все стояли на коленях, склонив головы. Встал на колени и Димитр, а за ним и Еленка. На глаза навернулись слезы. Эту песню они знали еще с фашистского времени, еще до сорок четвертого года. Под нее похоронили и отца Марийки, и многих других отцов и сыновей, погибших до и после освобождения. Было в этой песне что-то страшное и героическое, словно она доносилась из мрачных тюремных камер и с помостов виселиц; в ее словах как будто свистели пули. Люди сражались, побеждали, плакали, смеялись, а песня оставалась прежней, как «Интернационал», не исчезала и не умирала, как не умирала земля, в которой хоронили мертвых, — в ней были упование и надежда живых.
Димитр пришел в себя быстрее жены. Когда песня кончилась и люди встали, он поспешил к гробу тети Марии. Следом, как всегда, шла Еленка. Они склонились над телом, им показалось, что тетя порядком пополнела. Видно, хорошо кормили в доме престарелых, да и она любила поесть, пусть земля будет ей пухом. Положили цветы, поцеловали холодный лоб и скрещенные руки, низко поклонились. Потом прошли вдоль ряда родных, выстроившихся по одну сторону гроба. Из всех скорбящих Димитр увидел и запомнил только Марийку. Она была во всем черном, повязанная прозрачным черным платком. Лицо покраснело и опухло от слез. Сейчас она не плакала, как будто все выплакала. Увидев дядю Димитра, она схватила его за руку, положила голову ему на грудь и снова зарыдала, повторяя: «Дядя Митьо, дядя Митьо!» Димитр едва оторвал ее от себя. Только и успел спросить: