Редко и неохотно рассказывает он о Брянщине.
— Хорошо жилось там?
— Туго, Иванович. Туго. Последние годы вот полегчало.
— А на Кубани?
— Наравится. Наравится, Иванович.
Два года ходил к ним, привечали, как сына, говорили: напоминаю им чем-то их младшего Мишу, даже рука у него такая же «кащелая», и ест он так же мало, и разговаривает тихо, и вообще здорово мы с ним схожи.
— Да вот он, вот, глянь-кась, — подводит бабка к карточкам на стене. — А это самый старший, бригадиром в Юрове. Летось не являлся, позалетошний год был на покровах. Этот учитель, там у вас, в Сибири. Этот железнодорожник у депе. А это дочка моя, еще девушка, в Брянском на заводе. Я говорю: давно ли матери за юбку держались, а теперь у самих детки. И мы со старым усей век думаем об них, где они там, чи не болеют?
Они рады каждому встречному, каждому прихожему, наговорятся досыта, всю жизнь свою перескажут. Тягучи и дождливы на юге зимние ночи, не спится, стонет под мокрым ветром лес, льет под порог с крыши, и старик уже начинает тосковать по весне, по работе.
А то как-нибудь к весне заглянут к ним из станицы гости. Тогда бабка засуетится, захлопочет, станет укорять: что ж они раньше не пришли, она и хлеб пекла свой — такой свежий был, а нынче теслеватый, — и яичек сколько было, и творог, и сметана, а сегодня и угостить-то нечем. А сама бежит в сарайчик, тащит полведра огурцов соленых, помидоров, достает колбаски, зажигает керогаз, сует старику рубаху «под бороду» и стираные штаны, он выходит за дверь и там переодевается, долго его нет, потом является, молча ставит бутылки на стол, разливает и просит:
— Ну, поднимайте. Будем живы. На том свете не поднесут.
Гости так заговариваются, что впору оставаться, да нет, завтра хлопот много. Бабка с дедом провожают их вниз к дороге и прощаются.
— Ну, не обессудьте, гостечки дорогие, может, что и не так, да чем богаты, тем и рады.
— Что ты, что ты, Мария Матвеевна, спасибо, хорошо посидели.
— Заходите еще.
— Заходите вы теперь к нам.
— Живы будем — зайдем, — обещает дед.
— А то бы оставались, — просит бабка.
— Да нет, там дома коровушка да заботушка.
— А луна-то, луна!
Луна высоко-высоко, и лесная аллея, по которой они тихо возвращаются к себе, дымит бледным полуночным светом.
И только-только вздремнет старик, как потянется третий час ночи, сереет в окне двор — пора вставать. Смотришь, бабка уже возится во дворе, будто и не ложилась, слышны через дверь ее шаги и разговор. Старик спускает ноги на пол, скребет, чешет пальцами грудь, ощущая внутри чадный осадок курева, ищет воду, пьет, крепко и часто кашляет, долго натягивает, будто примеривает, сапоги, закуривает натощак и выходит на улицу.