Утро еще дремлет, еще нежится, но уже просыпается, с нехотью растворяется темнота. В такие утра я был с ним не раз и очень радовался пробуждению до света, когда ждешь, пока не забелеют сквозь зелень стены хат, когда все запахи леса и поля отстоялись и свежо, неповторимо терпко пахнут на тропах, когда еще сыра дорога и четки на восходе и мутновато-мягки на западе края гор, когда еще доживает свое полуночная жизнь и уже начинается новая, когда никого, кроме тебя, нет, разве что затарахтит телега внизу, проедет, развалившись на споде, мужик, и опять никого. Едва побелеет, мы уже с косами, чуток шершавый звон, холоден росяной блеск стали, по телу разливается тепло-уже хочется пить, и, став на колени, падаешь лицом к роднику, разгибаешься, охаешь, ощущая привкус листьев во рту. А небо все белее, белее, и уже кричат на той стороне у магазина голоса: продавец собирается на воскресный базар в станицу.
Уезжать мне всю жизнь в деревню, уезжать и возвращаться, уезжать и возвращаться! И уже никто не переменит во мне этого желания, никто не остановит.
— Иванович, не отставай! — кричит дед и широко запускает косу в траву. — У-ух!
Едва мы докашиваем, идет, косолапит к нам сторож Гаврила, рябой, косоглазый, ленивый до одури.
— Косите? — спрашивает он заспанно.
— Поздновато ты сторожить вышел, — говорит дед.
— Обошел с Гудимовым круг склада, Гудимов лошадей выгнал, говорит: я по той дороге пойду.
— Ведь как люди врать привыкли, — возмущается дед уже дома за чаем. — Спал же, рябой, усю ночь. А еще в колхозе заведовал. А? Турнули, хватит, поговорил речи, да, да, поговорил — хватит. А я ведь, Иванович, не поверишь, усей век работаю. Усей век на ногах, зарями вставал.
— Скоро отдыхать-то будете?
— Да вот до декабря, как травы не станет. Весной опять. Осень нынче крепкая.
Осень хорошая, уже ноябрь, еще светлы дали, еще солнце желтит округу, и даже не верится, что на Брянщине теперь снег, белые просторы, ездят теперь на санях по дрова, скоро остывают комнаты и утрами из коровников валит пар. До Брянщины теперь так далеко, и вся жизнь там осталась, и, как ни кинешься вспоминать, одно лезет в голову: дом у колодца, поле до леса, дети, бабка, незаметно старевшая, и коровы, коровы, коровы…
— Иванович! — кричит дед. — Молодой ты еще, а мы время прожили.
Молодой я еще, но близки мне слова его: я вырос среди таких, и мать моя такая, и соседи были такими, и всегда я буду привязан, к ним.
— А что, Иванович, — сказал он последний раз, — сколько мы с тобой знаемся, а еще и не выпили.
«Ой ты, черт возьми, — думаю я, — как же мы еще не выпили? Как же это я забыл, что выпить с таким дедом — одно удовольствие?»