И вот я иду, в сумке вино, выпьем, посидим, но уже напоследок.
— Мы думали, ты уже уехал, — встречает бабка.
— Здравствуй, Иванович, — говорит дед. — Закурим? Дай закурить, Иванович.
Бабка садится под корову, ласково уговаривает корову не двигаться:
— Зоря, Зоря, стой, стой. Зоря, Зоря, стой. Зорюшка, стой. Дед, возьми отгони комарей.
— Да откуда они?
Потом мы садимся за стол.
— Вспоминать будешь? — спрашивает дед после первой стопки. — Мы тебя часто вспоминаем.
— Письмо хоть какое пришли, — просит бабка. — Да ты закусуй, закусуй вволю.
— Иванович, — хлопает дед ладошкой после второй стопки. — Где ни будешь — заходи. На Новый год заходи, кабана завалю. Да, да, Иванович.
— Закусуй, закусуй.
— Старуха, — шумит он, захмелев, — давай песню закричим!
Бабка развязывает косынку, жарко ей, и такая она сейчас простоволосая, рассердечная, как все женщины по деревням, когда выпьют.
Солнце ни-изко, вечер бли-изко…
— Обожди.
— Ну, ну, зачни…
Старик опускает локоть на стол, подпирает голову, начинает сиплым голосом.
Видится мне поле, и по нему, по далекому полюшку, три розные дорожки. Идет парень к девчонке, ой, и зачем он ходит так поздно?..
— Это старая песня, — замечает бабка, передыхая. — Как Мишу нашего провожали, я кричала.
А девчонка да и никакой, ох, и никакой славушки
не боится, ждет у двери:
ах, поночуй, друг, со мной, поночуй, друг, со мной
да хоть ночечку,
а я — я, девка молодая, я зарями встаю,
тебя рано сбужу…
— Иванович! Ня обижайся! Ня обижайся, Иванович!
— Да ну!
— Ня обижайся, Иванович.
Вино, песня, слова деда, последний вечер, ночь студится по лесу — грустно мне. Вот еду, буду до поры до времени гулять по городу, и вдруг скучно мне станет, тоска по простору и дорогам забьется внутри, и вспомню я и девчат на ферме, и ранние зыбкие утра, и звонки колокольчиков на шеях коров, и запах фуфаек в клубе, где девки хихикают при поцелуях на экране, и вспомню, как хорошо мне было на горе, в отдаленной тишине, среди родной простоты этих брянских стариков, певших мне о трех разных дорогах, о молодости и расставании… И потянет меня к ним.
— Иванович, — прощается дед в аллее, — не обессудь, заходи к нам, если будешь недалеко. На Новый год заходи, кабана завалю, да, да, заходи.
Я обещаю, но куда уж, долог путь, едва ли еще сведет нас жизнь. Я вдруг остро чувствую, как хочется и невозможно объехать мне всех, кого я оставил в разных местах, кто нерасстанно был во мне все эти годы.
1963