. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Да, тот самый музей, который вы имели возможность видеть и сегодня. Здание позднее построил Михай Поллак — кстати сказать, тоже англичанин… Словом, старший Сечени, видимо, потрясенный гибелью Хайноци, заделался ярым пиетистом и долгие тридцать лет на коленях перед распятием замаливал грехи. Дневников он не оставил, зато, как нам известно, подарил сыну талисман и собственноручно переписал для него молитвенник.
А вот Иштван Сечени дневник вел всю свою жизнь. Это занятие до известной степени является симптомом раздвоения личности и признаком того, что автор дневника придает большое значение всему происходящему с ним и в нем…
Последовательное изложение событий — это еще не дневник, а хроника. Если события эти большой важности, то мы имеем дело со страницей метрической книги Истории, подобно тому как последняя страница Библии всегда отводилась для записи семейных событий. Школьный журнал и конторская книга коммерсанта, хоть и величают себя дневником, в нашем теперешнем понимании этого слова тоже всего лишь хроника. Нельзя рассматривать как дневник и заметки врача, и точную — по часам и дням — регистрацию результатов какого-либо научного эксперимента. По характеру своему это протоколы, перечни фактических данных, хроники.
А заметки девочки или мальчика-подростка о своей жизни и переживаниях — уже подлинный дневник, поскольку там не только излагаются факты, но и повествуется о тех или иных намерениях, о настроениях, суждениях человека. Такой дневник является подлинным еще и потому, что он — «тайный». Неподдельный именно в своей внутренней противоречивости, двойственности: сообщает то, о чем хочет умолчать…
Почему мы пишем то, чего не хотим говорить? Потому что нам некому сказать? Этой причины недостаточно. Мы пишем для того, чтобы написанное нами сохранилось и было прочитано, хотя и обольщаемся тем, что это, мол, так, для памяти. Нет, в памяти нашей и без того сохраняется все самое важное — запечатлевается мучительно, неизгладимо! Ну, а если пережитое было достойным забвения, то к чему его увековечивать? И тут тайное становится явным: мы желаем предать огласке именно то, что, по нашему утверждению, является сугубо личной тайной.
Любой человек, ведущий дневник, понимает, что его записи могут попасть в чужие руки. Полагается ли, к примеру, Сечени на крохотный замочек, которым заперт футляр его дневника? И вполне ли искренне желание, которое можно прочесть на запечатанном конверте с любовными письмами и прочими бумагами: «После смерти моей сжечь не читая!» Отчего бы не сжечь их самому владельцу — загодя, до смерти? Кстати сказать: то, что Сечени хотел сжечь, он и сжег, а то, что желал сохранить в тайне, вымарал или вырвал из дневника страницы. Им было составлено завещание, в котором он требовал сожжения своих дневников. Это завещание он изменил и назначил исполнителем своей последней воли Ташнера — секретаря, поручив тому «прополоть» дневник. И Ташнер с превеликим тщанием проделал то, к чему у Сечени душа не лежала. Какая жалость!..