— Пошли, сам увидишь, — предложил брат.
Женщина стала поднимать детей, а братья вышли во двор.
— Садись, — сказал Амбруш Яром и открыл дверцу машины.
— Сиденье маслом заляпаю. Давай-ка уж лучше на моем испытанном…
Мотоцикл, тарахтя и стреляя, мигом вынес их за околицу. Когда они поравнялись с трактором, Амбруш Яром тронул плечо брата.
— Твой, что ли?
— Мой!
— Останови.
— Давай лучше подвезу.
— Пешком доберусь. Далеко тут?
— Да не так уж оно и далеко. Сразу как поднимешься, за холмом.
Спустя считанные минуты Амбруш Яром был уже на самом верху небольшого пологого холма, откуда и вправду увидел отца.
Отец шагал по пахоте, удаляясь от Амбруша, спиной к нему. Сделает шаг, остановится, рука его описывает правильный полукруг. Снова шагнет, остановится, и снова рука взлетает в широком взмахе, словно кресты кладет пред алтарем.
Отец одет во все черное, а на шее сзади два белых крылышка, похожих на уголки салфетки, повязанной малому ребенку.
Размеренным шагом доходит он до конца полосы, поворачивает… Теперь он идет навстречу Амбрушу. На шее у него висит что-то белое, напоминающее торбу. Старик сделает шаг, остановится, и, будто благословляя, рука его описывает размашистый полукруг. Новый шаг — новый взмах руки: человек постепенно приближается.
— Отец!
Старик всматривается из-под ладони. Только теперь он замечает сына.
— Амбро! Никак, ты? Сейчас, сынок… — И опять он делает шаг, встает, запускает руку в белую холщовую торбу и разбрасывает семена.
Наконец он подходит к сыну и протягивает жесткую руку.
— Добро, сынок, что отца не забываешь.
— Я думал, отец, вы на пенсии. — Молодой человек не выпускает большой заскорузлой руки старика.
— Так я и есть на пенсии.
— Да что-то непохоже, — улыбается Амбруш. Крепость отцовской руки радует сына.
— Сеять, вишь, срок…
— А тракторы что же?
— Они само собой. Я ихнего хлеба не отбиваю. Но вот отсюда, — отец кивает на большой, с завязанным верхом мешок, — я засею не меньше, чем любой трактор.
Мешок лежал точно на том месте, где кончалась пашня.
— А что сеете?
— Или не видишь?
Амбруш нагибается к земле.
— Конопля?
— Она самая.
— А ведь раньше у нас коноплю не сеяли.
— Дед твой сеял. И теперь снова поняли, что надо сеять, потому как стоящее это дело. — Он освободился от холщовой тряпицы, висевшей у него на шее наподобие люльки, сел на мешок и жестом пригласил сына сесть рядом. Потом погладил суровый холст. — Мать-покойница ткала, еще до замужества. На кровать этот холст никогда не стелили.
— Берегли?
— Только этот кус, единственный. Берегли к севу, чтобы выходить словно бы на праздник.