Что же это было за божество?
Им могло быть всё, что угодно: кулик, медведь, крокодил, антропоморфный идол, персонифицирующий стихию небесного огня, таинственное, позволяющее говорить о себе лишь намёками хтоническое чудище, — всё зависело от предпочтений фантазии.
Так или иначе, этот мифический персонаж — при всём возможном натуроподобии — наделялся организующей волей и магической способностью эту волю явить.
Фетишизация немедленно повлекла за собой тотемизм: медведь становится родоначальником племени, синица полагает начало клану.
Едва узаконив свой статус культурного существа, человек посягает на большее. Сила мифа неисчерпаема: теперь отдельно от всякой прочей плоти божество творит человека, посредством магического акта передачи дыхания, крови или иной сакральной субстанции устанавливая с ним особые, родственные отношения, даруя ему правомочность «венца творения», своего наследника и преемника, проводника высшей воли в этом требующем бесконечных функциональных подгонок мире.
От простодушных леших и громовников неолитических поселений — к пантеону божеств Египта, а от них к единому демиургу Атону-Ра и к «Богу воинств» воспитанника дочери фараона, — вот путь, которым прошло человеческое представление о Создателе, врезав себя, наконец, в лазуритовые скрижали высокой мифологемой монотеизма.
В мир вторгся Адам, несущий в своей бессмертной душе Бога, а в руке — мотыгу или пастуший жезл абсолютного действия. Из простой реакции на обстоятельства жизни действие превратилось в ответ нового долженствования старому, в страшный приговор дикой природе — диктуемое высшим законодателем и обретая тем самым качество абсолютного, реально оно утверждало абсолютное верховенство части над целым, вида над биосферой, человека над всякой тварью.
Мы ещё вернёмся к этому, а сейчас попробуем разобраться, что есть для человека Бог, как проявляет Он себя в нравственном чувстве и, вообще, что это чувство из себя представляет. Я уже говорил, что ни разум, ни эмоции не имеют «прямого» выхода на запредельную реальность Творца. Напрямую они постигают Космос естественных тел и энергий, ибо достаточно развёрнуты в человеке, чтобы опыт взаимоотношения с миром мог трансформироваться у них во внятный язык понятий и душевных движений. Напротив, то запредельное вместилище воли к созиданию и утверждению, которое дикарь прозревает под шкурой тотемного предка, равно как и «Царствие Божие», раскрытое «внутри нас» духовным очам христианина, «восчувствуется» не каким-то специальным органом, а средоточием всего нашего существа, в фокусе которого, получив необходимую кривизну зерцала, рождается этот блик трансцендентного. Он наличествуем и побудителен, но нем, и для опознания того, на что обращен и что отражает, может пользоваться лишь развёрнутыми языками страстей и рассудка.