— Вам же хуже, на постель добраться не можете.
— Кто сказал, что не могу? Лежите себе зубами к стенке, Актеон от артиллерии. — На ум Касьяновой пришло имя греческого юноши, который, на свою беду, увидал кого-то из олимпийских богинь обнаженной, и за это та его покарала. Как именно — Касьянова не помнила, но мысль о наказании, достойном сложившейся ситуации, и виновности в ней Сушкова была для Людмилы Алексеевны очевидна. Шалая мысль пришла ей в голову, и она, задув лампу, шагнула в сторону топчана, по пути прихватив свою шинель с гвоздя на стене. Когда ложилась, почувствовала, как напряглось рядом тело Сушкова. «То-то! Юных нахалов следует учить», — подумала она про себя, демонстративно долго устраиваясь на ночлег.
Минут пять оба молчали, потом Сушков примирительно-виноватым голосом сказал:
— Разрешите идти, товарищ капитан? — И совсем по-детски добавил: — Я больше не буду. — И начал осторожно подниматься, чтоб нечаянно, ненароком не задеть лежащую Касьянову.
Она и не собиралась ему поначалу мешать уйти, ни в чем не был перед ней виноват этот мальчишечка, да и из нее, слава богу, никакая олимпийская богиня не вышла и теперь уже никогда не выйдет, муж ушел к своей музейной, даже и не объяснив толком, почему и зачем уходит, и вот этот тоже сейчас уйдет и будет с отвращением вспоминать ее как старую фронтовую неразборчивую бабенку. «Ну и пусть! Только бы не уходил вот так, молча».
— Не уходи, — выдохнула Людмила Алексеевна и в темноте с невесть откуда взявшейся силой в руках повернула к себе лицо лейтенанта. — Не уходи!
5
С того вечера, когда Фомин прибыл в медсанбат, прошло недели две. На фронте ничего за это время не изменилось, зато в самом медсанбате события развивались бешеным аллюром, как подстегнутые.
Никто не знал, что в ту ночь было у Людмилы Алексеевны с залетным лейтенантом, но догадываться никому не возбраняется. Да и особенно напрягать воображение никому не приходилось. Без того было ясно, стоило только взглянуть на лицо капитана медицинской службы Касьяновой.
Она вдруг и сразу, забыв про свои тридцать четыре, влюбилась, писала записки Сушкову и делала глупость за глупостью, выискивая причины для встреч с избранником, краснела, как девчонка, при одном только упоминании о нем.
Впрочем, на деятельности медсанбата эпидемия любви почти не сказалась, если не считать двух моментов. Старшина Фомин, назначенный начальником резервного эвакопункта, был еще дополнительно и почтальоном сердца — ежедневно циркулировал между артполком и медсанбатом с пустячными, надуманными для видимости делами, потому как по части резервного эвакопункта делать было пока нечего, а на самом деле таскал записки Касьяновой лейтенанту и ответы на них. Естественно, что ни Касьянова, ни Сушков, ни старшина никому ничего не говорили, но однажды по дороге к себе, в санбат, Фомин наткнулся на начальника штаба артполка, тот остановил его, с легкой усмешкой выслушал доклад о проведенной дезинфекции вокруг питьевых источников и достал из планшетки аккуратный конверт.