— Воздух! — повинуясь собственному служебному положению, скомандовала Касьянова, но никто не двинулся с места, потому что боялись размазать краску, а заставить лечь на землю женщину в только что сшитом платье трудно. Все остались сидеть, как сидели.
На желтых листьях поляны их хоровод смотрелся, должно быть, довольно загадочно, и немецкий летчик еще снизился, пытаясь различить характер и назначение странной цели на поляне. На войне, как на войне, — сначала стреляют, а потом думают. Этот, из люфтваффе, исключением не был и дал пару коротких очередей.
На земле произошло то, что и должно было произойти. От страха, стрельбы, пикирующей машины кое-кто закрыл глаза, адская смесь подействовала, и раздался визг, «который и в Берлине, наверное, услыхали», как потом говорил Никитич. От боли большинство жертв косметических изысков рванулись кто куда, и когда все успокоилось, то оказалось, что у одной — вывих плеча, а у всех остальных ссадины, царапины, кровоподтеки, да еще на самых видных местах, и глаза, как у кроликов, — красные. Почти все пострадавшие от налета идти на концерт отказались, а сама Касьянова прибыла в артполк в сопровождении старшины Фомина исключительно для разговора с майором. Щека у капитана медслужбы была расцарапана, глаза еще резало, несмотря на то, что после налета их долго пришлось промывать.
— Как это он вас углядел? — участливо спросил майор. — Видно, относительно маскировки придется посылать консультанта.
— Спасибо. Сами обойдемся, — холодно ответила Касьянова. — Вы, кажется, не об этом хотели говорить.
— Точно так. Не об этом. Разговор, если позволите, личного характера.
— Может, не стоит?
— Стоит, — твердо сказал майор. — Может быть, вы заметили, что лейтенант Сушков в прошедшие две недели мог к вам явиться, но не явился, хотя, как я предполагаю, вы лично настаивали на этом?
— Положим, — внутренне сжимаясь, ответила Касьянова.
— Он даже хотел это сделать, но я ему не разрешил.
— Это наше личное дело.
— Верно. Ваше. Но и мое тоже. Он, Алешка Сушков, сын моего однокашника по академическому выпуску тысяча девятьсот тридцать пятого года. В сорок первом он служил в штабе одного из корпусов третьей армии. Есть все основания считать его погибшим, и судьба сына мне далеко не безразлична. Вы ведь старше его?
— На двенадцать лет, четыре месяца и три дня. Я все время помню об этом.
— Извините, но прошу понять и меня…
— Не надо. Я знаю, что старуха, что разведенная, что он до меня женщин не видел, что не пара мы, только я ничего этого понимать не хочу. Не хочу! — почти выкрикнула Людмила Алексеевна. — Вот такая, как есть, с ума по нему схожу, потому что люблю. Не поймете вы меня, майор, и больше ничего я вам говорить не буду, не получится у нас душеспасительной беседы.