Иммануил Кант. Критика чистого разума. Критика практического разума. Критика способности суждения (сборник) (Кант, Сирота)

Metaphys. Anfangsgr. der Naturwissenschaft. – Прим. ред.

Мы не обращаем здесь внимание на то, что представления могут быть тожественны, следовательно, аналитически выводиться одно из другого. Но и здесь сознание одного из них отличается от сознания другого; мы говорим, собственно, о синтезе этого сознания. – Прим. автора здесь и далее, если не указано иное.

Аналитическое единство создание присуще всем общим понятием; например когда я мыслю красное, то я представляю себе его как свойство, встречающееся в известных предметах, или же как признак, попадающийся в других представлениях; следовательно, аналитическое единство возможно только в том случае, когда я предварительно мыслил уже о чем-нибудь синтетически. Мысль о признаке, общем многим предметам, очевидно, возможна только тогда, когда мы уже знакомы с вещами, имеющими разнообразные признаки. Значит, прежде нежели я дойду до аналитического единства сознания, делающего из представления conceplus communis, я мыслю его в синтетическом единстве с другими представлениями. Таким образом, синтетическое единство самосознания есть самый важный пункт, от которого зависит применение рассудка, а с ним трансцендентальная философия и, наконец, вся способность рассудка.

Пространство, время и части их суть наглядные представления; их можно назвать единственными представлениями, в которых заключается разнообразное содержание (см. Трансценд. эстет.); т. е. их нельзя назвать понятиями, как бы осуществленными во многих представлениях, а наоборот – суммой многих представлений, объединенных одним сознанием; значит, в них есть синтетическое единство сознания. Единичные представления важны в применениях (см. § 25).

Говоря о четырех силлогистических фигурах, логики трактуют только о категорических умозаключениях. В сущности, они говорят об искусстве умножать способы заключений посредством подстановки непосредственных умозаключений (consequentiae immediatae) в посылках первой фигуры. Таким методом логики достигли одной только цели, а именно подняли значение категорических суждений, которые поэтому стали образцом для всех других.

Я не понимаю, почему находят особенно странным, что внутреннее чувство имеет дело только с внутренними впечатлениями, исходящими от нас самих. Это ясно из того, что мы называем вниманием. Рассудок заставляет при этом внутреннее чувство представлять нечто соответствующее мыслимому содержанию. Понятно, что при этом душа должна испытывать страдательное состояние.

«Я мыслю» выражает действие, которым определяется мое бытие. Им указывается на мое существование, но не указывается способа, по которому оно должно определяться, т. е. не видно разнообразных черт, к нему относящихся. Потому необходимо самовоззрение, в основе которого лежит форма априори, т. е. время; оно чувственно и относится к страдательной стороне нашей души. Другого способа самовоззрения нет, и особенно такого, в котором самоопределяющий субъект мог бы созерцать себя до акта определения, наподобие того, как время предваряет все, могущее им определяться. Оттого я не могу своего существования определять чертами самодеятельного существа: я могу только представлять самодеятельность моего мышления, т. е. определяющей деятельности; поэтому мое бытие имеет в глазах моих чувственный характер как бытие явления. При всем том и эта самодеятельность дает нам право называть себя разумными существами.

Пространство, представляемое нами как предмет (как действительно и делается в геометрии), заключает в себе нечто большее, чем простую форму представления, именно – оно есть сочетание разнообразных черт, данных в чувственной форме, в одно воззрительное представление; причем представление дает разнообразные черты, само же формальное воззрение – единство. Я отнес его к чувственности, дабы тем показать, что оно предваряет понятие, хотя, в сущности, оно предполагает вовсе не чувственный синтез, который условливает возможность понятий пространства и времени. Так как синтез служит условием, при котором образуются наглядные представления пространства и времени, то характер единства а priori, очевидно, должен быть отнесен к ним же самим, а не к понятию о них рассудка (§ 24).

Таким образом, очевидно, что опытный синтез наблюдения должен согласоваться с синтезом самосознания, который всецело априори заключается в категории. Одна и та же самодеятельность, в первом случае как воображение, во втором – как рассудок, вносит единство в разнообразное содержание представления.

Для того чтобы не усмотрели непоследовательности в том, что теперь я называю свободу условием морального закона, а потом – в самом исследовании – утверждаю, что моральный закон есть условие, единственно при котором мы можем осознать свободу, я хочу напомнить только то, что свобода есть, конечно, ratio essendi морального закона, а моральный закон есть ratio cognoscendi свободы. В самом деле, если бы моральный закон ясно не мыслился в нашем разуме раньше, то мы не считали бы себя вправе допустить нечто такое, как свобода (хотя она себе и не противоречит). Но если не было бы свободы, то не было бы в нас и морального закона. – Прим. автора здесь и далее, если не указано иное.

«Что же вы стали? Нет, не хотят! А ведь счастье желанное он им дозволил» (лат.) – строка из Сатиры первой Квинта Горация Флакка (пер. М. Дмитриева). – Прим. ред.

Соединение причинности как свободы с причинностью как механизмом природы, где первая приобретает твердое основание для человека в силу нравственного закона, а вторая – в силу закона природы, и притом в одном и том же субъекте, невозможно, если не представить себе человека по отношению к первой существом самим по себе, а по отношению ко второй – явлением, в первом случае в чистом, а во втором в эмпирическом сознании. Без этого противоречие разума с самим собой неизбежно.

Один рецензент, который хотел сказать что-то неодобрительное об этом сочинении, угадал более верно, чем сам мог предположить, сказав, что в этом сочинении не устанавливается новый принцип моральности, а только дается новая формула. Но кто решился бы вводить новое основоположение всякой нравственности и как бы впервые изобретать такое основоположение, как будто до него мир не знал, что такое долг, или имел совершенно неправильное представление о долге? Но тот, кто знает, что значит для математика формула, которая совершенно точно и безошибочно определяет то, что надо сделать для решения задачи, не будет считать чем-то незначительным и излишним формулу, которая делает это по отношению ко всякому долгу вообще.

Мне можно сделать еще один упрек, а именно: почему я заранее не дал дефиниции понятия способности желания или чувства удовольствия, хотя этот упрек был бы несправедлив, так как такую дефиницию по всей справедливости можно уже предполагать как данную в психологии. Но, конечно, дефиниция могла бы быть построена и так, что чувство удовольствия полагалось бы в основу определения способности желания (как это действительно обычно и делается); но тогда высший принцип практической философии по необходимости должен стать эмпирическим, что еще надо было бы доказать и что совершенно опровергается в настоящей критике. Поэтому свою дефиницию я хочу здесь дать такой, какой она и должна быть, чтобы этот спорный пункт, как и полагается, вначале оставить нерешенным. Жизнь есть способность существа поступать по законам способности желания. Способность желания — это способность существа через свои представления быть причиной действительности предметов этих представлений. Удовольствие есть представление о соответствии предмета или поступка с субъективными условиями жизни, т. е. со способностью причинности, которой обладает представление в отношении действительности его объекта (или определения сил субъекта к деятельности для того, чтобы создать его). Большего мне и не надо для критики понятий, которые заимствованы из психологии; остальное сделает сама критика. Легко заметить, что при такой дефиниции остается нерешенным вопрос, всегда ли удовольствие должно быть положено в основу способности желания или же при известных условиях оно следует только за ее определением; ведь эта дефиниция составлена из одних только признаков чистого рассудка, т. е. из категорий, не содержащих ничего эмпирического. Такая осмотрительность очень желательна во всей философии, и тем не менее о ней часто забывают, а именно: на основе рискованной дефиниции высказывают свои суждения еще до полного анализа понятия, который часто достигается только весьма поздно. Во всей критике (как теоретического, так и практического разума) дан не один повод восполнить некоторые пробелы в старом догматическом развитии философии и исправить ошибки, которые можно заметить лишь тогда, когда мы делаем из понятий такое применение разума, которое направлено на разум как на целое.

Больше (чем непонятности) я здесь иногда опасаюсь превратного толкования некоторых терминов, которые я выбирал с величайшей тщательностью, чтобы правильно усвоили понятие, на которое они указывают. Так, в таблице категорий практического разума под рубрикой модальности дозволенное и недозволенное (практически объективно возможное и невозможное) в обычном словоупотреблении имеют почти тот же самый смысл, что и следующая категория долга и противного долгу; но здесь первое должно обозначать то, что находится в соответствии или противоречии с только возможным практическим предписанием (как и при решении всех проблем геометрии и механики), а второе — то, что находится в таком же отношении к закону, действительно заключающемуся в разуме вообще; и это различие в значении не совсем чуждо и обычному словоупотреблению, хотя и несколько непривычно. Так, например, оратору как таковому недозволительно создавать новые слова и словосочетания; поэту же это до известной степени позволительно. Но ни в одном из этих случаев нет мысли о долге. В самом деле, тому, кто хочет обесславить оратора, никто в этом помешать не может. Здесь дело идет только о различии императивов при проблематических, ассерторических и аподиктических основаниях определения. Точно так же в примечании, где я сопоставляю моральные идеи практического совершенства в различных философских школах, я отличаю идею мудрости от идеи святости, хотя я объявил их в самой основе и объективно одним и тем же.

Но в данном месте я подразумеваю под этим только ту мудрость, которую приписывает себе человек (стоик), следовательно, субъективно как свойство, измышленное для человека (может быть, термин добродетель, которым стоики так щеголяли, лучше обозначает характерные черты их школы). Но термин постулат чистого практического разума может вызвать больше всего превратных толкований, если его путают с тем значением, которое имеют постулаты чистой математики и которое заключает в себе аподиктическую достоверность. Однако в математике постулируют возможность действия, предмет которого априори теоретически стал заранее известен как возможный с полной достоверностью. А здесь постулируется возможность предмета (Бога или бессмертия души) из самих аподиктических практических законов, следовательно, только для практического разума; ведь эта достоверность постулируемой возможности не есть теоретическая, стало быть, и не аподиктическая необходимость, т. е. познанная в отношении объекта, а необходимое положение, стало быть, только необходимая гипотеза в отношении субъекта для исполнения ее объективных, но практических законов. Для этой субъективной, но все же истинной и безусловной необходимости разума я не сумел найти лучшего термина.

«Из камня воду» (лат.).

Уильям Чеслден (1688–1752) – известный анатом, современник Канта. – Прим. ред.

Имена, указывающие на принадлежность к секте, во все времена заключали в себе много искажений смысла; примерно так, как если бы сказали: N идеалист. В самом деле, хотя он не только обязательно допускает, но даже настаивает на том, что нашим представлениям о внешних вещах соответствуют действительные предметы внешних вещей, он все же утверждает, что форма созерцания их присуща не им, а только человеческой душе.

Эпикур (342/341—271/270 гг. до н. э.) – древнегреческий философ. – Прим. ред.

Положения, которые в математике или физике (Naturlehre) называются практическими, следовало бы, собственно, называть техническими. Ведь эти науки не имеют дела с определением воли; они только указывают на разнообразное [содержание] возможной деятельности, а этого достаточно для того, чтобы вызвать определенное действие; следовательно, эти положения суть такие же теоретические положения, как те, что выражают связь причины с некоторым действием. Кому нравится действие, тот должен мириться и с тем, что имеется причина.

Интеллигибельный (лат. умопостигаемый, мыслимый) – объект, постигаемый только умом и недоступный чувственному познанию. – Прим. ред.

Гетерономия – подчинение воли внешней норме (в отличие от автономии). – Прим. ред.

Умопостигаемая причина; понятие, пригодное не для познавания предметов, а только для определения причинности в практическом смысле. – Прим. ред.

«Мы желаем только ради блага, мы отворачиваемся только от зла» (лат.).

Кроме того, выражение sub ratione boni также двусмысленно. В самом деле, оно может означать: мы представляем себе нечто как доброе, если и потому что мы этого желаем (хотим); но оно может также означать: мы желаем этого потому, что представляем его себе как доброе; так что или желание есть определяющее основание понятия объекта как доброго, или понятие доброго есть определяющее основание желания (воли); таким образом, выражение sub ratione boni в первом случае означало бы: мы хотим чего-то, руководствуясь идеей доброго, а во втором – вследствие этой идеи, которая должна предшествовать волению как определяющее основание его.

О каждом законосообразном поступке, который совершают не ради закона, можно сказать, что он морально добр только по букве, а не по духу (образу мыслей).

Фонтенель, Бернар Ле Бовье де (1657–1757) – французский писатель-сатирик и философ эпохи Просвещения. – Прим. ред.

Если точно исследовать понятие уважения к лицам так, как оно было представлено нами выше, то можно заметить, что оно всегда основывается на сознании долга, ставящего перед нами пример, и что, следовательно, уважение не имеет никакой другой основы, кроме моральной, и (что очень хорошо, а в психологическом отношении для познания людей даже очень полезно) во всех тех случаях, где мы пользуемся этим термином, следует обращать внимание на таинственное и удивительное, но часто встречающееся обстоятельство: как человек в своих суждениях принимает в соображение моральный закон.

Принцип личного счастья, который иные пытаются выдавать за высшее основоположение нравственности, представляет собой полный контраст этому закону. Этот принцип гласил бы: возлюби себя больше всего, а Бога и ближнего своего – только ради самого себя.

Пристли, Джозеф (1733–1804) – философ, естествоиспытатель и общественный деятель. – Прим. ред.

Вокансон, Жак де – мастер, который уже в XVIII в. создавал подобия роботов – фигуры музыкантов, животных, автоматически выполняющие некоторые действия. – Прим. ред.

Мендельсон, Мозес (1729–1786) – философ, экзегет. – Прим. ред.

Теософия – религиозно-философское учение о мистическом богопознании. – Прим. ред.

Убеждение в неизменности своего образа мыслей в продвижении к доброму кажется самим по себе невозможным для сотворенного существа. Ввиду этого христианское вероучение ведет свое происхождение только из того самого духа, который творит это освящение, т. е. это твердое намерение, а вместе с ним сознание постоянности в моральном прогрессе. Но и тот, кто сознает, что значительную часть своей жизни до самого ее конца он неуклонно стремился к лучшему, и притом из истинно моральных побуждений, вправе, естественно, иметь если не уверенность, то утешительную надежду, что и в существовании, продолжающемся после этой жизни, он будет держаться этих принципов; и хотя он здесь в своих собственных глазах никогда не оправдывается, он может надеяться на это в будущем при ожидаемом приумножении его естественного совершенства, а вместе с ним и приумножении его обязанностей; тем не менее он в этом продвижении, которое касается, правда, бесконечно далекой цели, но для Бога считается достоянием, может иметь надежду на блаженное будущее; ведь именно этим выражением пользуется разум, чтобы обозначить полное благо, независимое от всех случайных причин мира; это благо так же, как и святость, есть идея, которая может содержаться только в бесконечном прогрессе и его целокупности и которой, стало быть, сотворенное существо никогда полностью не достигает.

Обычно считают, что христианское нравственное предписание по своей чистоте не имеет никаких преимуществ перед моральным понятием стоиков; однако различие между ними совершенно явное. Стоическая система считала сознание душевной силы тем стержнем, вокруг которого должны были вращаться все нравственные убеждения; и хотя ее приверженцы и говорили об обязанностях, даже неплохо их определяли, но мотивы и истинное определяющее основание воли они усматривали в возвышении мышления над низменными, лишь вследствие душевной слабости господствующими мотивами чувств. Добродетель, следовательно, была у них в известной степени героизмом мудреца, возвышающегося над животной природой человека и находящего в этом удовлетворение; хотя он указывает другим на обязанности, но себя он считает выше их и не поддается искушению преступить нравственный закон. Однако всего этого они не могли бы делать, если бы представляли себе этот закон в той чистоте и строгости, как это делает заповедь Евангелия. Если под идеей я понимаю такое совершенство, адекватного которому ничего не может быть дано в опыте, то моральные идеи от этого не становятся чем-то запредельным, т. е. тем, даже понятие о чем никогда нельзя определить достаточно точно или о чем неизвестно, соответствует ли ему вообще какой-нибудь предмет или нет, каковы идеи спекулятивного разума; как прообразы практического совершенства моральные идеи служат необходимой путеводной нитью для нравственного поведения и вместе с тем мерилом для сравнения. Если рассматривать христианскую мораль с философской ее стороны, то сопоставление ее с идеями греческих школ показывает, что идеи киников, эпикурейцев, стоиков и христиан – это естественная простота, благоразумие, мудрость и святость. Что касается способа достижения этого, то греческие философы так расходятся между собой, что киники думали, будто для этого достаточно обыденного человеческого рассудка, другие же – [будто достаточно] лишь пути науки; те и другие, следовательно, считали для этого достаточным применение одних лишь естественных сил. Христианская мораль, так как она устанавливает свою заповедь (как это и должно быть) чисто и строго, отнимает у человека надежду быть полностью адекватным ей, по крайней мере в этой жизни, но этим же утешает его: если мы поступаем столь хорошо, сколь это в наших силах, мы можем надеяться, что то, что не в наших силах, пригодится в другом месте, хотя, быть может, мы и не будем знать, каким образом. Аристотель и Платон расходятся между собой только в вопросе о происхождении наших нравственных понятий.

Аподиктический (от греч. apodeiktikos – убедительный) – достоверный, неопровержимый. – Прим. ред.

Ученость есть, собственно, лишь совокупность исторических наук. Следовательно, ученым богословом можно назвать только учителя теологии откровения. Но если бы захотели назвать учеными тех, кто овладел основанными на разуме науками (математикой и философией), хотя это уже противоречило бы смыслу слова (в соответствии с которым следует отнести к учености только то, чему непременно нужно научиться и чего, стало быть, нельзя самому придумать разумом), – то философ с его познанием Бога как положительной наукой представлял бы собой слишком жалкую фигуру, чтобы его за это можно было называть ученым.

Анаксагор (500–428 гг. до н. э.) – древнегреческий философ, астроном, математик. – Прим. ред.

Но и здесь мы не могли бы сослаться на потребность разума, если бы перед нами не было проблематического, но неизбежного понятия разума, а именно понятия безусловно необходимой сущности. Это понятие должно быть определенным, и если сюда присоединяется стремление к расширению [познания], то это есть объективное основание потребности спекулятивного разума, а именно потребности точнее определить понятие необходимой сущности, которая служит первоосновой для других, и тем самым распознать ее. Без такой предшествующей необходимой проблемы нет потребностей, по крайней мере потребностей чистого разума; остальные суть потребности склонности.

В «Deutsches Museum» за февраль 1787 г. помещена статья покойного Виценмана, человека тонкого и светлого ума (о преждевременной смерти которого мы весьма сожалеем), где он оспаривает право заключать от потребности к объективной реальности ее предмета и объясняет свою мысль примером с влюбленным, который, безумно увлекшись идеей красоты, что было лишь плодом его воображения, хотел заключить, что такой объект действительно где-то существует. Я считаю, что Виценман совершенно прав во всех случаях, где потребность основывается на склонности, которая не может постулировать существование своего объекта даже для тех, кто целиком в ее власти, в еще меньшей мере содержит в себе требование, имеющее силу для каждого, и поэтому она есть только субъективное основание желаний. Здесь же она есть потребность разума, возникающая из объективного основания определения воли, а именно из морального закона, который безусловно обязателен для каждого разумного существа, следовательно, априори дает право на допущение соответствующих ему условий в природе и делает эти условия неотделимыми от полного практического применения разума. Она представляет собой долг осуществлять высшее благо, насколько это в наших силах; поэтому высшее благо и должно быть возможным; стало быть, для каждого разумного существа в мире неизбежно допускать то, что необходимо для объективной возможности этого блага. Допущение это столь же необходимо, как и моральный закон, по отношению к которому оно только и имеет значение.

Весьма полезно превозносить поступки, в которых проявляются высокий, бескорыстный и участливый образ мыслей и человечность. Но здесь надо обращать внимание не столько на душевный подъем, который бывает очень непостоянным и преходящим, сколько на подчинение сердца долгу, от чего можно ждать более продолжительного влияния, так как оно приводит к принципу (а душевный подъем – только к отдельным вспышкам). Стоит только немного подумать, и сразу найдется вина, которую человек почему-то возлагает на себя по отношению к человеческому роду (хотя бы она состояла только в том, что из-за неравенства людей в гражданском строе он пользуется такими выгодами, из-за которых так сильно нуждаются другие), чтобы самолюбивая мечта о заслуге не вытесняла мысли о долге.

Анна Болейн (1507–1536) – вторая жена короля Генриха VIII, казненная по обвинению в измене. – Прим. ред.

Ювенал (ок. 67—147 гг. н. э.) – древнеримский поэт-сатирик. – Прим. ред.

Из Сатиры восьмой Ювенала (пер. Д. С. Недовича). – Прим. ред.

Из Сатиры восьмой Ювенала (пер. Д. С. Недовича). – Прим. ред.

Закон экономии (лат.). — Прим. ред.

Закон непрерывного чередования в чистом виде (лат.). – Прим. ред.

Они начинают становиться больше, чем нужно (лат.). – Прим. ред.

Определение вкуса, которое лежит здесь в основе, состоит в том, что это способность судить о прекрасном. Что же нужно для того, чтобы назвать предмет прекрасным? Это должен решить анализ суждения вкуса. Моменты, на которые в своей рефлексии обращает внимание эта способность суждения, я нашел по руководящей нити логических функций суждения (ибо в суждении вкуса всегда есть и отношение к рассудку). Момент качества я подверг рассмотрению прежде всего, ибо эстетическое суждение о прекрасном всегда обращает внимание прежде всего на это. – Примечание автора здесь и далее, если не указано иное.

Суждение о предмете удовольствия может быть совершенно бескорыстным и в то же время очень интересным, то есть оно отнюдь не основывается на интересе, но возбуждает интерес, таковы все чистые моральные суждения. Но суждения вкуса сами по себе не обосновывают никакого интереса. Только в обществе есть выгода иметь вкус, причина чего будет указана впоследствии.

Обязательность наслаждения – очевидная нелепость. Точно такой же должна быть предполагаемая обязательность всех поступков, которые имеют в виду только наслаждение, хотя бы это наслаждение было задумано (или пережито) так духовно, как только хочется, пусть даже это будет мистическое, так называемое небесное наслаждение.

А posteriori – из последующего (лат.).  – Прим. ред.

Образец вкуса по отношению к словесным искусствам должен быть составлен на мертвом и ученом языке. На мертвом для того, чтобы он не подвергался изменениям, которым неизбежно подвергаются живые языки, когда благородное выражение становится плоским, обыкновенное – устарелым и в ход не на долгий срок пускаются новые выражения, а на втором – потому, что он имеет грамматику, которая не подчинена прихотливым переменам моды, но сохраняет для себя свои неизменные правила.

Находят, что совершенно правильное лицо, которое только может служить моделью, обычно невыразительно, так как в нем нет ничего характерного, следовательно, оно скорее выражает идею рода, чем специфические черты личности.

Против этого объяснения можно привести ту отрицательную инстанцию, что есть вещи, в которых видят целесообразную форму, хотя и не знают ее цели: так в старинных могильных холмах часто находят каменные сосуды, снабженные отверстием как бы для рукоятки, хотя в их форме ясно сказывается целесообразность, но цель их неизвестна, и поэтому их нельзя признавать прекрасными. Но и того, что на них смотрят как на художественное произведение, уже достаточно для того, чтобы признать, что их фигура имеет отношение к какому-либо намерению и определенной цели. Поэтому в их созерцании нет никакого непосредственного наслаждения. Напротив, цветок, например тюльпан, признается прекрасным, так как в его восприятии дается известная целесообразность, которая, насколько мы судим о ней, не имеет отношения ни к какой цели.