Тут капитан увидел кровь на гимнастерке и руке: «Ранен?!» — и вскинул пистолет.
— Ну его, — остановил Антипов. — Сам я, думаю, напоролся…
Попросил перевязку сделать и воды, все нутро перегорело.
В капитанской фляжке воды было на самом донышке. Антипов не заглатывал, а впитывал, пока не почувствовал на себе чужой взгляд. Японец смотрел с жадной завистью; на тонкой шее выпячивался и опадал кадык.
— Дайте и ему, — шепотом попросил Антипов.
Капитан отпил чуть-чуть, подержал флягу на весу, поиграл, как пистолетом, и сунул пленному. Тот в два глотка прикончил остаток.
Японец закивал с почтительным испугом. Что-то звякнуло, будто колокольчик на ветру.
Они увидели стальную цепь, соединявшую ногу обреченного солдата с пулеметной тумбой, намертво примурованной к скале.
— Отвяжите, — страдальчески сморщившись, попросил Антипов.
Цепь была прочной, у скобы на щиколотке — глухой запор.
«Зубильце бы… Дома полон сундук всякого инструмента, от деда еще осталось…»
Очевидно, Антипов подумал вслух: капитан, трудясь над цепью, сдавленно отозвался:
— Дома у меня тоже… в Ленинграде…
— Ренинграду? — оживился японец и ткнул себя в голую грудь. — Хиро́сима!
— А я из-под Рязани, — вдруг совсем ослабевшим голосом представился Антипов.
Японец о Рязани, наверное, не слыхал, что огорчило Антипова, но он добросовестно вслушивался в чужеземную речь. Лишь одно слово прозвучало знакомо — «кадо́ма»[1].
— Дом у его в Хироси́ме, — кратко перевел с закрытыми глазами и пожаловался: — Заковыристый язык, ероглифы…
И оба вспомнили Ерохина.
— Все они хороши, когда уже пленные, — недобро сказал капитан и отодвинулся от японца. — Где ракетница?
— Там… — чуть слышно ответил Антипов. Силы уходили, будто вода в песок. А голова оставалась ясной, и боль не тревожила, если не шевелиться.
— Скоро вернусь. Дотерпишь?
— Дотерплю, — тихо произнес Антипов. На сон вдруг потянуло, говорить расхотелось, а мысли полезли самые разные.
«Цепочку зубильцем надо. Сундук с инструментом в сенях, по левую руку, как с улицы взойти… Козырек над крылечком резной, дедом еще сработан. Под Мукденом, в русско-японскую голову сложил, а кружева из дерева выделывал… «Артистом» за мастерство славили… Между протчим, заведующая клубом все агитировала в театральное училище… Чудачка!.. Но понимала в людях и в искусстве разбиралась… Может, и вышел бы из Павла Кирилловича Антипова заслуженный, а то и всенародный артист СССР… Не война, доучился бы во взрослой школе и поехал в Москву… А дом с крылечком должон понравиться Калерии. Любит она красоту и уют: над ветровым стеклом в кабине тесьма с бахромой и бомбончиками… А шофера да механизаторы в колхозе завсегда в цене были, теперь и подавно: половину мужиков война выбила… Адрес свой Калерии дать не забыть, а то увезут в санбат, ищи потом… И предложение по всей форме сделать. Не договорили тогда… В Читинской области уже, в последний вечер перед заграницей, стоял часовым на платформе, где полуторка на привязи была. Вдруг Калерия залезла, что-то в кабине понадобилось. Пока возилась, эшелон тронулся и часа два без роздыху гнал до самой Борзи… Разговорились и вроде сызмальства дружили, а впервые ведь… Красивая она, ладная, и мужества не занимать: слезинки никто не видел, а в разных передрягах бывала… И сирота… За себя постоять умеет, Митин неделю синяком подсвечивал… А я Калерию до гроба полюбил…