В большой гостиной под стеклом красовался этот герб, повторяясь на двух литых золотых перстнях, один из которых, не снимая с пальца, носил сам Барбу, другой — его сын Барбу Б. Барбу, учившийся в Вене.
Старый барон попал в Австрию в первые годы царствования императора Франца Иосифа. С него и началась в Бухаресте мода на все австрийское. По сравнению с предками, одевавшимися на свой боярский манер или на турецкий лад, чьи портреты были развешаны по всему обширному дому, низкорослый, сухонький барон выглядел истинным европейцем. Его пышные рыжеватые с проседью бакенбарды и густые, нависавшие над верхней губой усы были точь-в-точь такими, какие носил император. Благоприобретенная обширная лысина довершала его сходство с австрийским монархом.
В те годы министров еще было мало, а свободного времени у них много, и господин Барбу непременно становился министром, если к власти приходили консерваторы. К либерализму всю свою жизнь барон Барбу питал отвращение, и не потому вовсе, что был чужд благородства или мыслил грубо и примитивно. Но нижестоящих он предпочитал награждать собственноручно и по одному, если ему преданно служили, толпы же не терпел вовсе, равно как и разговоров о чьих-то там правах на землю. У него самого было много и весьма обширных поместий. Кое-что было даже вокруг Бухареста — в основном загородные дома и парки. (Все они были сфотографированы самим бароном, и фотографии развешаны по стенам.) Крупные же владения тянулись в сторону гор. От Бузэу до Кымпулунга в одну сторону и до Вылчи в другую проехать можно было только баронскими лесами.
Поспешное и небрежное оформление купчих крепостей вынуждали барона немалое время проводить в судах. В зависимости от тяжбы бывал он в разных инстанциях — начиная от уездного суда и кончая кассационным. В этом-то алчном и лукавом мире хитроумных бумаг и судебных прений и повстречал барон Янку Урматеку. Встретились они в первый раз в архиве у Янку. О своем деле — а речь шла о лесе, занимавшем чуть ли не половину уезда, — барон Барбу не знал ничего, кроме записанного на манжете номера папки, с помощью которого он и надеялся извлечь на белый свет документы, давным-давно брошенные в подвал.
Как только Урматеку увидел барона — маленького, в цилиндре, черном длинном сюртуке, из-за шелковых с пятнами отворотов которого выглядывала пучеглазая, величиной не больше ореха, голова Фантоке — собачонки, с которой барон был неразлучен, Урматеку сразу понял, что с этим человеком он не расстанется. Он пригласил барона пройти к себе за деревянную перегородку, где стояли шкафы с судебными делами, подал ому стул и для начала уважительно назвал его боярином. Барон уселся и, заботливо приподняв полу сюртука, извлек увесистый промасленный сверток. Это была жареная курица для Фантоке. Нигде, даже в палате депутатов, боярин не разлучался со своей собачкой и жареной курицей, завернутой в газету.