Урматеку зажмурился, чтобы ничего этого больше не видеть. Открыв глаза, он увидел на другом конце стола собственную дочь Амелику и удивился, будто совсем позабыл о ее существовании.
Девочка была мало похожа на него, разве что глазами. Издалека она вообще казалась вылитой кукоаной Мицей: пухлые губы, округлый подбородок, узкий лобик, каштановые волосы, расчесанные на прямой пробор и заплетенные в две косички, свернутые улитками вокруг ушей.
По мере того как она подрастала, особенно после того, как ее отдали в пансион, Урматеку стал чувствовать, что дочка все больше отдаляется от него. С нежностью вспоминал он те времена, когда малышка выбегала ему навстречу и запускала ручку в карман, не принес ли он ей «конфетку с девочкой» — так она называла шоколадки с картинками на обертке. В те времена они ладили. Он сажал ее на колени, подбрасывал до потолка, целовал, и играя с ней, и дурачась, чувствовал, что она его любит, что им хорошо вместе. Теперь же, что бы ни происходило, она при нем замыкалась и сторонилась его. Вот и сейчас он смотрел на нее с нежностью, словно прося прощенья, как будто чем-то ее обидел или сделал что-то неприятное ей.
Амелика сидела молча, и взгляд ее и мысли блуждали где-то далеко-далеко. Вдруг она взглянула на отца. Захваченный врасплох, Урматеку вздрогнул и отстранился от Катушки, выдернув свою руку из ее руки. Он хотел передать дочери взглядом, как нежно любит ее, но та отвела глаза. Урматеку стало несказанно горько. Вскочить бы, подойти к ней, сжать ее головку руками, покрыть лоб поцелуями, попросить, чтобы сказала, как ему держать себя, чтобы она была довольна. Но он не сдвинулся с места, стыд удержал его — и перед самим собой, да и перед всеми этими идиотами, что сидели вокруг. Не дав себе воли, он ощутил, до чего же тесна его телесная оболочка для бурлящего в нем, переполняющего его чувства. Но он тут же сказал себе, что нюни эти ей ни к чему, да и его как отца недостойны. Будет куда как лучше, если он потихоньку, без ее ведома позаботится о ее счастье! Накопит денег, много, как можно больше, а она потом, может быть, даже после его смерти, поймет, как он ее любил. А покуда он будет терпеть и довольствоваться самой малой малостью. Потому как и из рук собственного ребенка смотреть не годится. Ничего! Придет время, будет она жить в холе и довольстве, вот тогда и вздохнет: бедный мой папочка!.. А большего ему и не надо.
Урматеку так разволновался, что ничего не видел. Так и сидел с затуманенным взором, пока из тумана перед его глазами не начало вырисовываться морщинистое лицо Иванчиу, который все еще не мог опомниться и усердно прихлебывал вино, ожидая, когда пройдет тошнота.