Урматеку остановился на пороге. Кукоана Мица преклонила колени возле кровати. Лефтерикэ, который всю свою жизнь прожил тише воды ниже травы, лежал на кровати и улыбался. Рот и глаза его были приоткрыты, а от сгоревшей бороды осталась только черная тень; лицо как бы уменьшилось, и в нем появилось что-то кроличье. Весь он будто усох, и черный костюм его стал ему несказанно велик — руки тонули в широких рукавах, скрывших ожоги. Беспорядок в комнате говорил о несчастье: открытые аптечные пузырьки, упавшие на пол ножницы, чайная ложка… Вещи, стронутые со своих мест дуновением смерти. Цветущая ветка сирени скрывала огромный ожог на щеке. Тяжелая синяя муха, с гуденьем летавшая по комнате, все время садилась на лоб покойника и ползла потом по носу к губам. Глядя на нее, Урматеку всякий раз невольно подносил к лицу руку и чесал нос, словно его щекотали. Кукоана Мица относилась ко многому, что случалось в жизни, просто и покорно. Эти трагические обстоятельства она тоже склонна была принять и с ними примириться. Однако смерть брата так подействовала на нее и настолько заставила проникнуться его несчастной участью, что, сама того не желая, она прошептала сухим шелестящим голосом, глядя на мужа красными от слез глазами:
— Сколько ты обижал его, Янку, пока он был жив!..
Урматеку молча удалился: именно это сейчас и мучило его самого. Собственные его слова, только сказанные Мицей возле покойника, его напутали. Он вышел во двор, в темноту и принялся ходить, глубоко дыша. Часу не прошло, как он вернулся домой, а сколько на него обрушилось бед, о которых он и думать не думал. Справа и слева чернели, как тени, низкие соседские домишки, и Урматеку желал их обитателям тех же несчастий, которые свалились на его голову. Не из личной неприязни — он и не знал никого из них, — просто ему досаждал их спокойный сон. Сам он чувствовал, что в эту ночь ему не заснуть. Тихонько поднявшись на крыльцо, он позвал жену, дал ей денег на завтрашние расходы и умолк. Ему было стыдно.
— Хочешь уйти? Иди, все равно ты мне не в помощь, — проговорила Мица, — я и одна справлюсь.
Урматеку обрадовался, словно ему отпустили грех.
Не успел он выйти за ворота, как на душе у него сразу стало легче. Улица отходила ко сну. Прохожие были редки. На стульях перед калитками еще сидели старухи и о чем-то судачили. Набегал легкий ветерок и заставлял шелестеть тополя. Сладкий цветочный запах поднимался к небу, прямо к мерцающим в синеве звездам. Урматеку шел медленно, чувствуя, как с каждым шагом спадает с его плеч гнетущая тяжесть. Стоило ему отвлечься, рассеяться — и он забывал обо всем. Так было всю жизнь. И теперь, когда он шагал по улице, мысли его потекли совсем по другому руслу. Денег на похороны Лефтерикэ даст он не жалея, пусть похоронят как следует. Дом он отремонтирует, да еще и расширит, слава богу, не обеднеют, потому как, того гляди, еще несколько комнат понадобится, а вот нога Амелики… Здесь, как говорится, дело ясное, что дело темное. Но и тут Урматеку быстро утешился: Мица не волнуется, а ведь это она говорила с доктором, к тому же еще целый день впереди до того, как все выяснится. А за день мало ли что случится? Одно он решил твердо: в пансион она больше не пойдет. Хватит ей мучиться. А обучить он ее и дома обучит. Не сегодня-завтра о замужестве надо думать. Мало-помалу Урматеку вновь почувствовал себя уверенным и сильным. И по мере того, как росла в нем уверенность, Урматеку посреди пустынной и темной улицы стал потихоньку пробовать голос, будто собираясь обругать кого или отдать приказание. Все, что еще несколько минут назад казалось тяжким и невыносимым, сделалось вдруг легким и обыденным. Уверенности своей он обрадовался, а когда все представилось ему ясным и понятным, он даже возгордился собой и своим умом. «Вот что значит голова на плечах!» — произнес он вполголоса. Ему необходимо было услышать голос, будто похвалил его какой-нибудь сторонний человек.